Виктор Петелин - Мой XX век: счастье быть самим собой

Иному современному читателю может показаться, что никаких особых проблем, относящихся к Толстому и его произведениям, сегодня не существует. Всем, мол, известно, что Толстой – великий писатель, а его книги – драгоценная, нетускнеющая сокровищница человеческой мысли. Это, конечно, так, если не оглядываться в не столь далекое прошлое. Не оглядываться же нельзя, ибо знание прошлого позволяет не только лучше понимать настоящее, но и предвидеть будущее. И еще: в нашей творческой жизни нет-нет да и появляются «новаторы» без подлинного новаторства или радетели модных веяний, берущих начало отнюдь не из народных сокровищниц и отечественных закромов. И более того, мы нередко встречаемся с произведениями, в которых напоказ выставлено подражательство буржуазным западным образцам; в них – убогость интеллекта, вызывающий скепсис, уродливый язык, унылая интонация. Все здесь взято напрокат, вся структура и сущность таких литературных поделок – как бы вызов той классической, обогащенной в советское время школе художественного развития, из которой вышли лучшие советские писатели, создавшие произведения, достойные своей эпохи. И если, с одной стороны, такие явления можно объяснять буржуазным влиянием, то с другой – они берут начало из нашего недалекого прошлого, когда делались яростные попытки ниспровержения Толстого и других выдающихся художников слова.

Сошлюсь только на два эпизода из литературной жизни 20-х годов, имеющих прямое отношение к нашему разговору.

В 1924 году в журнале «Звезда» была опубликована статья его главного редактора И. Майского, послужившая началом литературной дискуссии. Чтобы не вдаваться в подробности этой дискуссии, процитирую только основную мысль из заключительного слова И. Майского, названного «Еще раз о культуре, литературе и Коммунистической партии» (Звезда. 1925. № 1).

В русской литературе, утверждал И. Майский, много, бесконечно много «людей слабых, больных, сомневающихся, с душой «Гамлета Шигровского уезда». Онегин, Чацкий, Лаврецкий, Лиза из «Дворянского гнезда», Рудин, Нежданов, Пьер Безухов, Андрей Болконский, Анна Каренина, Вронский, князь Нехлюдов, Обломов и целый ряд других – ведь это лучшие фигуры нашей классической литературы, фигуры, которые с любовью выписывались художниками, в пользу которых художники стремились «заражать» читателя. И в их пестрой толпе почти ни одного действительно здорового, сильного человека! Лишь изредка мелькнет фигура иного закала, как старик Болконский в «Войне и мире», или Базаров в «Отцах и детях», или Елена в «Накануне», и снова все тот же безвольный, размагниченный человеческий хлам. И так изображались не только люди дворянской и интеллигентской среды, в тех же тонах рисовалось и крестьянство. Тургенев дал нам пресловутых Хоря и Калиныча, а когда Л. Толстому понадобилось изобразить деревенского мужичка, он нарисовал какого-то «богоносца» не от мира сего в лице Платона Каратаева».

«Безвольный, размагниченный человеческий хлам» увидел И. Майский в образах, воплощающих в себе лучшие черты русского национального характера. И ничего другого!

Второй пример, относящийся к 1928 году, когда отмечалось столетие со дня рождения Льва Толстого. В редакционной статье « К юбилею Толстого» (журнал «На литературном посту») говорилось, что «философия непротивления злу, учение Лао-Тзе, согласно которому «Тао (добродетель) может быть достигнута только через неделание», проповедь пассивности, безграничный азиатский фатализм проникают все произведения Толстого. Они издаются, распространяются и будут читаться в эпоху революции, когда целеустремленность вытесняет фатализм, пассивность убивается все более растущей массовой активностью... Самосовершенствование, уход в себя, кропотливый анализ внутреннего существа кающегося дворянина, антиобщественность – и наше время коллективизма, дисциплинированность общественности, сурового, подобранного человека практики. Подобные сопоставления неизбежно приходят в голову вдумчивому читателю всех произведений Толстого».

Трудно не заметить, с каким старанием авторы редакционной статьи стремились принизить значение Л.Н. Толстого. По их мнению, все произведения Л.Н. Толстого своим идейно-художественным звучанием страшно далеки от времени 20-х годов, от революционного народа-созидателя. Читаешь это и все время думаешь о том, что авторы журнала серьезно боялись юбилея Л.Н. Толстого, опасались, как бы юбилей не стал всенародным праздником.

Разве не очевидно, что в этой редакционной статье вся национальная культура рассматривается как нечто единое, цельное, одинаково устаревшее после Великого Октября. Но достаточно вспомнить ленинские слова о двух культурах в каждой национальной культуре, чтобы понять, насколько ошибочны высказывания тех деятелей литературы и искусства, которые нигилистически относились к культурному наследию России. И делалось все для того, чтобы скомпрометировать русских классиков в глазах рабочих и крестьян, потянувшихся к литературе и искусству.

В частности, рассуждая о романах «Война и мир» и «Анна Каренина», В. Ермилов в статье «Долой толстовщину!» делал вывод: «И кажется, вы видите холодные, пустые глаза этого юродивого мужицкого страшного бога, который знает какую-то свою, злую, холодную, как снега в северной пустыне, бесчеловечную правду».

Разумеется, это всего лишь частные эпизоды острой литературной борьбы, связанной с различным пониманием проблемы культурного наследия. Футуристы, пролеткультовцы, напостовцы и многие другие отвергали русское национальное наследство. Они готовы были строить новую культуру на голом месте, культуру, лишенную традиций и корней в национальной почве. Национальное эти деятели готовы были подменить псевдоинтернациональным. Развивая ленинские положения о двух культурах в каждой национальной культуре, Н.К. Крупская писала в статье «Об интернациональной и национальной культуре» в 1927 году: «Важно изживание отрицательных сторон национальных культур, но в то же время имеет громадное значение развитие положительных сторон национальных культур... У каждой национальности свое лицо, свой тип, и важно найти пути к тому, как эти положительные стороны каждой национальности наиболее рационально поддерживать».

Да, мы интернационалисты, и нам близки и дороги традиции всех народов, их культура, искусство, литература. Но подлинный интернационализм не имеет ничего общего с духовным нигилизмом «человека вселенной», человека без родины и без национальной культуры. Откуда идет эта тенденция, живучая и ядовитая? В докладе А.Н. Толстого «Четверть века советской литературы», сделанном в 1942 году, справедливо говорилось: «Советская литература от пафоса космополитизма, а порою и псевдоинтернационализма, пришла к Родине как к одной из самых главных и поэтических своих тем». Этот пафос псевдоинтернационализма имел широкое хождение в литературе и культуре двадцатых годов, когда известный лозунг «У пролетария нет отечества» толковался зачастую буквально и прямолинейно. Именно в ту пору под флагом ультрареволюционности протаскивались идеи духовного нигилизма, отвергалось наследие классиков, а ведущие советские писатели, ставшие гордостью литературы, звались «попутчиками» (в том числе и М. Горький, М. Пришвин, Л. Леонов и другие).