Геннадий Прашкевич - Брэдбери

«Смерть — дело одинокое».

Такое начало на многое настраивает.

Ведь когда-то в городке Венис всё было живым.

В стальных цирковых клетках метались прирученные звери. Огромные львы разевали клыкастые пасти — задолго до того, замечает Рей Брэдбери, как они перебежали на знаменитую заставку киностудии «Метро-Голдвин-Майер».

Теперь былые жилища львов — клетки ржавеют в прозрачной воде канала.

И вот в такой цирковой, давно заброшенной и полузатопленной стальной клетке нашли мертвого старика.

Возможно, убитого.

Возможно, утонувшего.

Разумеется, молодой писатель горит желанием открыть тайну погибшего.

«Знаете, за что я не терплю таких любителей, как вы? — раздраженно спрашивает писателя мистер Крамли, профессиональный сыщик. — Прежде всего за то, что они постоянно лезут, куда не надо и вечно затевают свои расследования. А главное, за то, что они у меня в печенках сидят!»

«Но я же не сыщик, — отнекивается герой. — Я никому не мешаю. Я всего лишь писатель. Просто я так устроен. У меня, как у некоторых насекомых, есть невидимые усики-антенны, вот ими я и чувствую, когда рядом происходит что-то не то».

Конечно, Рей Брэдбери пишет о себе.

Он описывает свое прошлое, свое былое жилище.

Он подробно описывает комнату 20 на 20 футов, продавленный диван, деревянную книжную полку, на ней — всего 14 книг, зато много-много пустого места, жаждущего, чтобы его заполнили. Тут же стоят купленное по дешевке кресло и некрашеный сосновый письменный стол с пишущей машинкой «Ундервуд Стандарт», огромной, как рояль, и громыхающей, как деревянные башмаки по не покрытому ковром полу. В машинку вставлен чистый, ждущий своего часа лист бумаги. А в ящике рядом — стопка разных изданий. Среди них экземпляры «Дешевого детективного журнала», «Детективных рассказов», «Черной маски», плативших своим авторам (и Рею Брэдбери, конечно) по 30-40 долларов за рассказ. По другую сторону машинки — еще один ящик, ждущий, когда, наконец, в него ляжет готовая рукопись.

Долгое ожидание…

И оно еще долго будет длиться…

Ведь в ящике лежит пока что один-единственный лист, да и на нем всего три коротких слова: «Роман без названия». Правда, с датой: Июль 1949 года…

«Я дотронулся до пишущей машинки, гадая, кто же она мне — потерянный друг, слуга или неверная любовница?

Еще несколько недель назад она резво издавала звуки, хотя бы отдаленно напоминавшие голос музы. А теперь я тупо сидел перед проклятой клавиатурой, словно мне отрубили кисти рук по самые запястья.

Трижды, четырежды в день я устраиваюсь за столом, терзаемый муками творчества. И ничего не получается. А если и получается, то тут же, скомканное, летит на пол — каждый вечер я выметаю из комнаты множество таких вот бумажных шариков. Кажется, я надолго застрял в бесконечной аризонской пустыне под названием “Засуха”. Скорее всего, потому, что Пег далеко — в Мехико, среди мумий и катакомб (всё в повести построено на личных воспоминаниях Рея Брэдбери. — Г. П. ) — а я один, и солнце в Венисе не показывается уже три месяца, вместо него мгла, туман, дождь, и снова дождь, туман и мгла. Каждую ночь я заворачивался в холодное хлопчатобумажное одеяло, и каждое утро подушка оказывалась влажной…» 154

Помните, что ответил Феллини на вопрос, каким бы он сделал фильм из жизни рыб, если бы его попросили такой фильм сделать?

Вот именно!

Он бы сделал такой фильм автобиографическим.

То же самое мог ответить и Брэдбери. Все его книги — автобиографичные.

Все его книги — это его собственный портрет, вечно живой, вечно подмигивающий и меняющийся.

«Вы — всего лишь кузнечик, умеющий печатать на этой старой разболтанной машинке, — усмехается сыщик мистер Крамли и ждет, пока герой проглотит обиду. — Вот поболтались бы вы с мое по Венису, посидели бы в тесной конторе да побегали в морг, тогда узнали бы, что у любого проходящего мимо вас бродяги, у любого еле стоящего на ногах пьяницы всегда в запасе столько теорий, доказательств и откровений, что их хватило бы на целую Библию. Вот послушали бы откровения всех этих болтунов-проповедников, прошедших через тюремную камеру, так сразу полмира оказалось бы у вас под подозрением, а треть — под арестом, а всех остальных пришлось бы просто повесить. Чего ради слушать вас, какого-то писаку, который даже еще не зарекомендовал себя в литературе? Писаку, который, найдя львиную клетку со случайно утонувшим стариком, уже вообразил, будто наткнулся на “Преступление и наказание” и мнит себя сыном Раскольникова…

— Вы знаете про Раскольникова? — изумился я.

— Знал еще до вашего рождения. Но на это овса не купишь».

По автобиографичности, по множеству мелких и крупных запоминающихся реальных деталей повесть «Смерть — дело одинокое» ничуть, пожалуй, не уступает «Вину из одуванчиков». Можно не сомневаться, что Рей Брэдбери хорошо знал описываемые места, описываемых людей, сам встречал многих своих героев, разговаривал с ними, прогуливаясь по заброшенным молам Вениса.

«По-настоящему ее звали Кора Смит, но она нарекла себя Фанни Флорианной, и никто не обращался к ней иначе. Я знал ее с давних пор, когда сам жил в этом доме, и не порывал этой дружбы и после того, как переехал к морю.

Фанни была такая тучная, что даже спала сидя, не ложилась никогда.

Днем и ночью она сидела в огромном капитанском кресле, чье место на палубе ее квартиры было навсегда обозначено царапинами и выбоинами на линолеуме, возникшими под чудовищным весом хозяйки.

Фанни старалась как можно меньше двигаться.

Протискиваясь к тесному ватерклозету, она задыхалась, в легких и горле у нее клокотало; она боялась, что когда-нибудь позорно застрянет в уборной. “Боже мой, — часто повторяла она, — какой ужас, если придется вызывать пожарных и вызволять меня оттуда”.

Потом она возвращалась в свое кресло, к радиоприемнику, к патефону и холодильнику, до которого можно было дотянуться прямо из кресла; холодильник ломился от мороженого, майонеза, масла и прочей убийственной еды, поглощаемой ею в столь же убийственных количествах. Фанни все время ела и все время слушала музыку. Рядом с холодильником висели книжные полки без книг, но уставленные множеством пластинок с записями Карузо, Галли-Курчи, Суартхаут и всех остальных. Когда в полночь последняя ария была допета и последняя пластинка, шипя, останавливалась, Фанни погружалась в себя, словно застигнутый темнотой слон. Большие кости удобно устраивались в необъятном теле. Круглое лицо, как полная луна, обозревало обширные пространства требовательной плоти. Опираясь спиной на подушки, Фанни тихо выдыхала воздух, шумно вдыхала его, опять выдыхала. Она боялась погибнуть под собственным весом, как под лавиной…»