Геннадий Прашкевич - Брэдбери

— Какой ваш самый интересный вывод за девяносто лет жизни?

— То, что всё в этом мире повторяется. Мое детство пришлось на Великую депрессию, а глубокая старость — на крутой финансовый кризис. Ты смотришь в будущее и видишь там далекие неизвестные планеты, новые космопорты, машины, летающие по воздуху, а всё вдруг заканчивается падением доллара на местной бирже. Но не стану врать: все равно долго жить на свете интересно. Плохо лишь то, что я уже пережил многих дорогих мне людей. Моя жена Маргарет умерла семь лет назад, а ведь не будь ее, если бы я не встретил ее — я никогда не стал бы писателем. Первые годы меня никто не хотел печатать, а она верила и говорила мне: “Пиши! Ты будешь знаменитостью!” Вот теперь меня называют живым классиком. Не могу сказать, что мне это сильно нравится, но звучит лучше, нежели “мертвый классик”…» 176

В 2007 году вышла повесть «Лето, прощай» («Farewell Summer»).

«С любовью — Джону Хаффу, который живет и здравствует спустя годы после “Вина из одуванчиков”».

Опять и опять Брэдбери возвращался в детство.

«Иные дни похожи на вдох: Земля наберет побольше воздуха и замирает, ждет, что будет дальше. А лето не кончается, и всё тут. В такую пору на обочинах буйствуют цветы, да не простые: заденешь стебель, и окатит тебя ржавый осенний дождик. Тропинки, все подряд, словно бороздил колесами старый бродячий цирк, теряя разболтанные гайки. Рассыпалась ржавчина под деревьями, на речных берегах и, конечно, у железной дороги, где раньше бегали локомотивы; правда, очень давно. Нынче эти рельсы, обросшие пестрой чешуей, томились на границе осени…» 177

И близок, близок хеллоуин.

И лежат в кузове фургона здоровенные тыквы.

И раскачиваются по обочинам дорог осенние цветы с названием «лето — прощай».

Тоскливое у них название, думает Дуг, герой повести. Но с каждой страницей все больше и больше проясняется, что, в сущности, Дуг неправ — не такое уж тоскливое название у этих цветов, и сам уход лета не может быть тоскливым.

Однажды Дуг слышит какую-то странную музыку и подходит к окну.

А на лужайке под окном с тромбоном в руках, как цветок «лето — прощай», вытянулся его одноклассник и закадычный друг Чарли Вудмен. А рядом — Уилл Арно с трубой, и городской парикмахер мистер Уайнески с большой трубой, весь словно обвитый кольцами удава, и мало того — там же стоят дед с валторной и бабушка с бубном, и младший братишка Том с дудкой.

И все радостно галдят и смеются.

«Сегодня твой день, Дуг! Вечером — фейерверк, а сейчас — прогулка на пароходе!»

И доносится с озера протяжный пароходный гудок. И бабушка в такт ему ударяет в бубен. И вся пестрая толпа, в сопровождении целой своры заливающихся веселым лаем собак, влечет за собой веселого Дуга…

«— Хорошо. Остается еще одно определение, — сказал Рею Брэдбери русский журналист. — Это смерть. Когда кто-нибудь жалуется на жизненные испытания, я думаю, что испытания — это милость Господня. Так Бог отвлекает человека от его главной, настоящей проблемы. А она в том, что каждый человек рано или поздно умрет. Но если бы человек думал об этом день и ночь, его жизнь стала бы пыткой. Не так ли?

— Он стал бы Вуди Алленом. Ха-ха-ха. Потому что Вуди Аллен постоянно об этом думает. Вот это в нем забавляет больше всего. Шучу, конечно. Я так не думаю, знаете, почему? Потому что я-то буду здесь всегда. Этот ящик с моими фильмами и полки с моими книгами, беседы с людьми убеждают, что сотня-другая лет у меня есть в запасе. Может, не вечность, но уже неплохо, не так ли? Ведь большинство книг забыто вместе с их авторами. Так что смерть не занимает меня. Мне еще есть что делать.

— О чем ваша последняя книга?

— Это продолжение “Вина из одуванчиков”.

— Продолжение?

— Да, оно называется “Лето, прощай”. Я только что продал его издателю, и книга выйдет в следующем году.

— Дуг стал старше. Ему теперь восемьдесят.

— Нет, ему все еще двенадцать. Он все еще учится.

— Значит, смерть не надо воспринимать как финальную трагедию?

— Нет. Но надо готовиться к смерти. Как? Через любовь к жизни. И тогда на смертном одре ты скажешь себе: я сделал то-то, сделал то-то. Я навредил очень немногим. Я старался не делать людям больно. Каждый день жизни я делал свою работу. И вот теперь я плачу по долгам. Смерть — это форма расплаты с космосом за чудесную роскошь побыть живым. Хоть раз! И вот на смертном одре ты будешь победителем. Ты посмотришь в глаза самому себе. Не окружающим — себе самому. Про себя я знаю: я делал хорошую работу каждый день моей жизни восемьдесят лет. Это чертовски здорово. А? Я не собираюсь себя хоронить — это с успехом за меня сделают другие. Но на смертном одре я скажу себе: “Ну и молодчина же ты, Рей. Молодчина”. А на могильном камне я попрошу написать заглавия пары моих книг. И прохожие смогут прочесть их четче, чем финальные титры на экране». 178

«Ход моей работы над повестями “Вино из одуванчиков” и “Лето, прощай”, — рассказал Рей Брэдбери в коротком послесловии к повести «Лето, прощай» («Как важно удивляться». — Г. П. ), — можно описать при помощи такого сравнения.

Я иду на кухню, задумав поджарить яичницу, и вдруг принимаюсь готовить праздничный обед. Начинаю с самого простого, но почти сразу появляются, возникают какие-то новые и новые словесные ассоциации, которые ведут меня все дальше и дальше от задуманного, и в конце концов мною овладевает неутолимое желание узнать, а какие еще неожиданности могут произойти за следующим поворотом, в ближайший час, на другой день, через неделю…

Замысел повести “Лето, прощай” возник у меня лет 55 тому назад, когда я был совсем зелен и не обладал должной начитанностью (какая необычная подмена житейского опыта. — Г. П. ), чтобы создать хоть сколько-нибудь значимое произведение. Материал копился годами, но потом захватил меня и уже не переставал удивлять; вот тогда-то я и сел за машинку, чтобы написать рассказы, которые впоследствии составили нечто целое…

Основным местом действия в повести опять служит овраг — он проходит сквозь всю мою жизнь. Наш дом в Уокигане стоял на маленькой улочке. Как раз к востоку от нашего дома и был этот овраг — он тянулся к северу и к югу, а потом описывал большую петлю и сворачивал к западу. Получалось, что я обитал почти на острове, откуда в любой момент можно было нырнуть навстречу приключениям. В овраге можно было вообразить себя хоть в далекой Африке, хоть на Марсе. Через эти воображаемые Африку и Марс я каждый день бегал в школу, а зимней порой гонял на лыжах и катался на санках; вполне естественно, что впоследствии именно овраг стал центром повести, а вокруг него расположились все мои друзья, а рядом с ними еще и старики — удивительные живые хронометры…