Геннадий Прашкевич - Брэдбери

Меня всегда тянуло к старым людям. Они входили в мою жизнь и шли, шли дальше, а я увязывался за ними, засыпал всякими вопросами и набирался ума, как явствует из повести “Лето, прощай”, ведь и в ней главными героями выступают именно дети и старики — своеобразные машины времени.

Зачастую самые прочные дружеские отношения складывались у меня с людьми, которым было уже за 80, а то и за 90; при каждом удобном случае я донимал их расспросами обо всем на свете, а сам слушал и мотал на ус. В некотором смысле повесть “Лето, прощай” о том, как много можно узнать от самых обыкновенных стариков, если набраться смелости и задать им кое-какие вопросы, а затем, не перебивая, выслушать, что они скажут. Так что ход событий в повести определялся вовсе не мною. Вместо того чтобы уверенно управлять своими персонажами, я предоставлял им полное право жить своей собственной жизнью и без помех выражать свое мнение.

А я только слушал и записывал.

Полвека назад я принес в издательство свою рукопись “Вино из одуванчиков” и услышал: “О, нет, нет! Такой большой объем нам не подойдет! Давайте выпустим первые 90 тысяч слов отдельным изданием, а что от этого останется, отложим до лучших времен — пусть зреет для будущей публикации”.

Первый, весьма сырой вариант повести тогда назывался у меня “Памятные синие холмы”, а исходным заглавием части, которая впоследствии превратилась в “Вино из одуванчиков”, — “Летнее утро, летний вечер”. Долгие годы вторая часть “Вина из одуванчиков” дозревала до такого состояния, когда, с моей точки зрения, ее уже не стыдно стало явить миру. Все эти долгие годы я терпеливо ждал, чтобы главы повести обросли новыми мыслями и образами, придающими живость всему тексту…

Для меня главное — не переставать удивляться.

Перед отходом ко сну я непременно даю себе наказ прямо с утра пораньше обязательно обнаружить что-нибудь удивительное. В том-то и заключалась одна из самых захватывающих особенностей становления этой моей повести: мои собственные наказы перед сном и удивительные открытия, сродни озарениям, поутру.

Конечно, на повествование заметный отпечаток наложило влияние деда и бабушки, а также тети Невы. Дед мой всегда отличался мудростью и бесконечным терпением; он умел не просто объяснить, но и показать, а бабушка была вообще — настоящее чудо; она своим врожденным умом прекрасно понимала внутренний мир мальчишек. Ну а тетя Нева приохотила меня к тем метафорам, которые позже вошли в мою плоть и кровь. Заботами тети Невы я воспитывался на самых лучших сказках, стихах, фильмах и спектаклях, с горячностью ловил всё происходящее и с увлечением записывал. Даже теперь, много лет спустя, меня не покидает такое чувство, будто тетя Нева опять заглядывает в мою рукопись и сияет от гордости…»

И все-таки повесть «Лето, прощай» — это именно прощание.

Вот налетает северный ветер, гремит гром. Заняв позицию в овраге вдоль ручья, мальчишки дружно и весело справляют малую нужду под холодными лучами осеннего солнца. Каждому хочется запечатлеть свое имя на песке. Тут и Чарли… Тут и Уилл… А с ними Бо, Пит, Сэм, Генри, Ральф, Том… Дуглас поначалу ограничился всего лишь инициалами, украсив их парой легких завитушек, но потом поднатужился и все-таки добавил слово — война …

«Том прищурился:

— Чего это?

— Война, как видишь.

— А с кем?

Дуглас Сполдинг быстро пробежал глазами по зеленым склонам необъятного секретного оврага. И тут в окнах четырех обветшалых, давно не крашенных особняков заводными игрушками возникли четыре старика, будто слепленные из плесени и пожелтевшей сухой лозы; они, как мумии из гробов, таращились сверху вниз на мальчишек.

— Вот с ними, — прошипел Дуг. — Они наши враги!»

И вот странно. В послесловии к повести Рей Брэдбери утверждал, что его всегда, всю жизнь тянуло к старым людям, что именно у стариков он набирался ума, а война в повести объявляется именно старикам. Именно им, «будто слепленным из плесени и пожелтевшей сухой лозы». Именно им, которые «как мумии из гробов» таращатся сверху вниз — из окон своих домов…

Или это уходящее, смотрит на шумную молодую поросль?

Старый человек писатель Рей Брэдбери пишет книгу о детстве.

Он опять и опять пытается понять, как управиться нам с этим вечным течением времени. И совсем не случайно уводит мальчиков на старое кладбище.

«Недолго думая Дуг и тут, на кладбище, принялся выводить мелом на могильных плитах: Чарли… Том… Пит… Бо… Уилл… Сэм… Генри… Ральф… А потом отошел в сторонку, чтобы каждый мог найти себя на мраморной поверхности, в осыпающейся меловой пыли, под ветвями, сквозь которые летело время…

— Нет, ни за что не умру! — заплакал Уилл. — Я буду драться.

— Скелеты не дерутся, — беспощадно возразил Дуглас. И глядя, как, заливаясь слезами, Уилл стирает мел с мрамора, добавил: — Учтите, в школе нам обязательно будут твердить: вот здесь у вас сердце, и с ним всегда может случиться ужасный инфаркт! Будут трендеть про всякие вирусы, которые нам даже увидеть нельзя! Будут командовать: прыгни с крыши, или зарежь человека, или просто ложись и умирай…

Уходящее солнце теребило слабыми пальцами последних лучей необъятный кладбищенский луг. В воздухе уже мельтешили ночные бабочки, а журчание кладбищенского ручья рождало лунно-холодные мысли и вздохи. Тогда Дуглас вполголоса закончил:

— Сами подумайте, кому охота лежать в земле? Там и жестянку-то не пнешь. Лежишь себе и лежишь. Вам это надо?

— Скажешь тоже, Дуг!

— Тогда давайте бороться! Мы же видим, чего от нас хотят взрослые: расти, дескать, учись врать, мошенничать, воровать. Война? Отлично! Убийство? Еще лучше! Говорю вам, никогда уже всем нам не будет так классно, как сейчас. Вот вырастешь и непременно станешь грабителем и поймаешь чужую пулю, или того хуже: заставят тебя ходить в пиджаке, при галстуке, да еще и сунут за решетку Первого национального банка! Так что для нас остается только один выход — остановиться и не выходить из нашего возраста. Никогда! А то вырастешь и на тебе — уже надо жениться, чтобы каждый день скандалы закатывали! — И посмотрел на мальчиков: — Сказать, как от всего этого спастись?

— Валяй! — кивнул Чарли.

— А вот так, — начал Дуг. — Для начала прикажите своему организму: эй, кости, а ну, чтобы ни дюйма больше! Замрите! Никакого роста! И вот еще что. Хозяин этого кладбища — Квотермейн. Так его звать. Ему только на руку, если мы все здесь поскорее поляжем в землю — и ты, и ты, и ты! Но у него не получится. Мы его достанем. И всех прочих стариканов, которые заправляют сейчас в городе, достанем! Сами знаете, до хеллоуина осталось всего ничего, но мы даже и праздника ждать не будем! Или вы все хотите стать стариками? — Он посмотрел на мальчиков. — Знаете, что с ними, с этими стариками произошло? Ведь все они когда-то тоже были молодыми, но лет этак в тридцать или в сорок начали жевать табак, а от этого пропитались слизью и не успели оглянуться, как слизь клейкая, тягучая стала выходить наружу харкотиной, обволокла их с головы до ног. Сами знаете, во что они превратились: точь-в-точь гусеницы в коконах, кожа задубела, молодые парни превратились в сплошное старичье, им самим уже никак не выбраться из этой коросты, точно вам говорю. Старики все на одно лицо. Вот и получается: коптит небо такой старый хрен, а внутри у него томится молодой парень. Может, конечно, кожа со временем растрескается, и старик выпустит молодого парня на волю, но тот все равно уже никогда не станет по-настоящему молодым: получится из него так себе бабочка “мертвая голова”; никогда молодым не выйти из липкого кокона, только и будут всю жизнь на что-то надеяться…» 179