В. Лазарев - Поживши в ГУЛАГе. Сборник воспоминаний

Крепче всех оказались большесрочники из Горшорлага. Им нельзя было терять присутствия духа, опускать руки и падать духом. Железным законом для каждого большесрочника было любой ценой выжить и дождаться освобождения.

Мне, безусловно, было легче. Я был расконвоирован. Расконвоированный зэк — это поддельный свободный человек, фальшивый гражданин страны, напоминающий стреноженную лошадь без табунщика. Он мог отправиться в населенный пункт, посетить магазин, клуб. Лишь бы не напороться на оперативника.

Выйдя за зону, я всегда имел возможность набрать грибов, ягод. Из пекарни, несмотря на все строгости по расходу продуктов, пекари, бывшие мои рабочие, ранее расконвоированные по моей докладной и затем сменившие работу в топографическом отряде на работу в пекарне, понемногу снабжали меня хлебом.

Зимой, в конце 1941 года, пришло распоряжение отправить меня в Котлас на разбивку оси моста через реку Северная Двина. Зима была очень жестокая. Морозы доходили до 50 градусов. Как положено при этапировании между строительными точками, с пропуском на бесконвойное хождение в кармане и с охранником за спиной, двинулся я в большой пеший переход.

Шли вдоль полотна дороги мимо работающих бригад, останавливаясь лишь для обогрева у больших костров. В пути я обморозил ноги и был возвращен обратно на 5-ю колонну.

— Обморожение третьей степени, — дал заключение лекпом.

Приехал на колонну начальник санотдела 3-го отделения Севдвинлага доктор — майор Тер-Масевосян. Увидя почерневшие стопы ног, он распорядился отправить меня в Шангальский лазарет, где мне хотели ампутировать пораженные гангреной стопы, на что я дал категорический отказ.

— Ну и лечись сам, — с тем и уехал.

С месяц я лежал у себя в кабинке. Лечили меня лекпом колонны и две молоденькие медсестры, приехавшие на практику и застрявшие у нас из-за войны.

Приезд Макарова на колонну дал некоторое улучшение в питании заключенных. Бухгалтер, что экономил продукты (к тому же и стукач кума Сушко), был снят с должности, изгнан на общие работы и впоследствии судим, получив довесок — 10 лет. Питание было улучшено, и у столовой была выставлена бочка соленой хамсы. Желающие могли брать ее сколько угодно.

У лекпома появилось противоцинготное средство — моченый горох, рыбий жир, и колонна была объявлена оздоровительно-питательным пунктом, то есть слабосилкой.

В феврале 1942 года трассу посетило высокое начальство, сам начальник ГУЛага — строитель Беломорканала Френкель — и приказал работающим на трассе выдавать по 100 граммов спирта и на закуску пироги, именуемые среди лагерников бамовским названием — бермановскими лаптями.

— Лучших работников представить мне списком на досрочное освобождение! — последовал приказ.

Были такие на нашей колонне: землекоп Завгородний, крепкий плечистый мужик, он выполнял четыре-пять норм в день. Был представлен начальнику ГУЛага и в тот же день освобожден, несмотря на каэровскую статью и 10 лет срока.

Начали уходить из лагеря бывшие военнослужащие. По освобождении отправлялись прямо на фронт. Стали приезжать с фронта вербовщики-офицеры, предлагая бытовикам добровольно пойти на фронт. И люди уходили с большой охотой.

На мои заявления в Прокуратуру СССР, Ворошилову и Калинину о желании добровольно идти на фронт ответа так и не поступило.

Уезжают заключенные-поляки, интернированные жители польских городов, кому мы в 1939 году протянули «братскую руку», в формируемую польскую армию генерала Андерса. На вышках лагеря появились бородатые пожилые архангелогородцы, призванные по мобилизации и заменившие молодых стрелков охраны, отправленных защищать Родину. Нередко я становился очевидцем таких картин: под колючую проволоку внутрилагерной зоны лезет лагерный фитиль подобрать окурки под вышкой, и вместо окрика «Стой! Стрелять буду!» слышишь прозаическое: «Паря, слышь, под проволоку не лазь! Начальник увидит — заругает!»

Стрелки, сопровождающие бригады, стали уж не те, что раньше. Большую часть своего времени они проводили не на вышках; бывало, сядет стрелок среди бригады и объявит общий перекур, да еще угостит бригадников самосадом из своего кисета.

— Вас скоро освободят, люди фронту нужны. Возможно, и нам придется под вашей командой служить, — бывало, говорили они.

Режим менялся прямо на глазах. Но были еще хранители традиций ужесточения внутрилагерного режима. Это Оперчекотдел и его сотрудники, вертухаи — надзирательский состав, ведающий лагерными сексотами.

Особенно отличались своим рвением Барчук, Бардаков и Третьяк. Последний на глазах охраны бригады и моих сорвал с головы заключенного Бобошина лагерную шапку и забросил ее в кусты, приказав поднять ее. Недалекий дебил Бобошин пошел за шапкой и был убит выстрелом в затылок, как при попытке к побегу. Этим «подвигом» Третьяк заслужил десятидневный отпуск.

На колоннах заводились лагерные «дела» по обвинению в пораженческих настроениях. «Дела» создавались стукачами, и результат был один: кому расстрел, кому новый срок.

Так был подведен под расстрел топограф Котласского участка Побежимов (впоследствии этот приговор ему заменили новым сроком). Встретил я его в Шангальском лазарете, психика его была подорвана. В 1943 году медкомиссия подвела его под 458-ю статью УПК, и его освободили. Некоторое время он работал в лагере, потом был отправлен на фронт. Но фронтовая медкомиссия признала его непригодным к военной службе, и его демобилизовали.

Лагерь пополняется свежими этапами. Однажды со спецэтапом поступили бывший начальник НКВД Сталинского района Москвы Иван Иванович Стуков (сын старого большевика, тоже работника НКВД), Митрофан Владимирович Иванов, кремлевский прораб по ремонту квартир, прокурор по надзору Мальбахов и прокурор Москвы Цвирко-Годыцкий, осужденные на 5-летний срок Особым совещанием войск МВД города Москвы за служебные упущения.

Стуков был сразу назначен начальником колонны на станции Подюга, Иванов стал прорабом штабной колонны, прокуроры Цвирко-Годыцкий и Мальбахов направлены на 9-ю колонну на станцию Илеза.

Прокурору Мальбахову очень не понравился произвол, царящий на колонне, и он начал воевать с охраной, творящей беззаконие. Был посажен в карцер, по выходе отказался работать, стал требовать прокурора. Начальник Оперчекотдела Сушко подвел его под трибунал. Получив довесок в 10 лет, Мальбахов ухитрился через вольных послать петицию в Москву. Шел уже 43-й год, менялась политика, и менялся режим. Из Москвы приезжает комиссия, ведет допросы лагерников и, забрав с собой Мальбахова, уезжает в Москву. Сушко получил перевод в Воркуту, но в пути следования был арестован, судим и, по слухам, расстрелян.