Ципора Кохави-Рейни - Королева в раковине

От всего сердца Наоми передала свои вещи, но лишь оставила себе белые модные рубахи, которые Лотшин недавно ей прислала. И вот, уже пошли разговоры:

— Ты щеголиха. У тебя две рубахи с длинными рукавами, в то время как у некоторых девушек вообще нет рубах с длинными рукавами.

Одна из членов кибуца сунула ей дешевую одежду из грубой ткани, которую носят женщины в кибуце. Он смолчала. Так это у нее. Когда ее оскорбляют, она не умеет повышать голос и кричать, как остальные. И все же, рубахи, присланные Лотшин, она свято хранит в шкафу, у себя в комнате. Она не может понять, почему социалисты, борющиеся за воплощение великих идей, так враждебны ярким одеждам? Почему заставляют носить бесформенные платья цвета хаки?

Идеологическая фальшь окружающих дает ей свободу действий. Теперь она может вести себя по законам собственного сердца. Она свободна судить сама себя. В отличие от кибуцников, которые не стремятся каяться в собственных грехах.

Известно, что мужчины подглядывают в щели дощатых стенок душевых за купающимися женщинами, а затем, в столовой, детально описывают друг другу их наготу — начиная с толстой Аснат до самой тощей. Если бы не настойчивость более пожилых женщин, не поставили бы перегородку, частично разделяющую душевую. Однако принцип совместного купания полов остается для детей и подростков.

Все это чуждо Наоми. Взять вечно насвистывающую, лишенную всякой сдержанности, Шейндл. С оглушительным свистом пересекает она столовую, чтоб привлечь внимание Моше Фурманского. Ей плевать на то, что ее фальшивый свист раздражает окружающих. Ладно, когда речь идет о культуре, которую принесли с собой товарищи из маленьких польских местечек. Но даже выходцы из культурных центров не следят за своим поведением. Небрежно и грубо едят, громко разговаривают, унижают один другого. Что бы сказал ее отец, видя ее, свою дочь, сидящую за одним столом с людьми, обсуждающими импотенцию крестьянина-араба из села Абу-Шоша.

— Удалось или не удалось ему ночью? — обсуждает с шуточками компания своего соседа-араба.

Или киббуцницу, у которой загулял муж.

— Что ты сделал мне, кошачье отродье? — Мужчины передразнивают несчастную, которая вышла глубокой ночью из семейного шатра искать изменяющего ей супруга.

Разрядка низменных страстей, поверхностные случайные связи, дешевое отношение к чувствам себе подобного. Где здесь возвышенная любовь, описываемая в мировой литературе?! Мужчина и женщина живут без оформления брака. Говорят выспренними словами о чистоте сексуальных отношений, но изменяют друг другу. Им ничего не стоит переспать с женой друга или с мужем подруги. Любовь в кибуце умерла.

Шофар остановил ее в хозяйственном дворе:

— Наоми, пойдешь со мной. Научу тебя многим вещам, чтобы ты смогла привлечь мужчину.

Он сидел верхом на коне, с винтовкой на плече, этакий бесстрашный образ героя из охраны кибуца, принадлежащей к подразделению «Шомер» (Страж). Шофар — «мухтар», староста кибуца, крутится в окрестных и дальних селах, налаживая дружеские связи между евреями и арабами. Вклад его в общественную безопасность весьма важен, только он уж очень груб, не джентльмен.

— Я по дороге в коровник, — лениво, с явным невниманием к его словам, обронила она.

— Ладно, ладно! Найду какую-нибудь умнее тебя. Но знай, ты на очереди, — он дернул за поводья и ускакал.

Дни бегут, и прекрасные мечты удаляются. В кибуце материальная сторона составляет содержание жизни товарищей. Голод становится духовной проблемой. Дежурная на кухне опрокинула ей на голову тарелку с едой после того, как Наоми поймала ее у открытого холодильника впихивающей в рот ложку сметаны. Дежурные на кухне распустили о ней слух, что она не только обжора, но и паразитка, и неряха. Нечего отрицать, есть что-то в этом. Она погружается в раздумья. Стакан выскальзывает из ее рук и разбивается. Она крутит стакан, сосредоточившись на его гранях. Внезапно слышит крики: «почему ты каждый раз разбиваешь стаканы?!» Во время дежурства на кухне она вытирает и вытирает кастрюли, тарелки, стаканы, вилки и ложки, и раздумья уносят ее в дали, известные лишь ей одной.

— Наоми, ты ленишься, — кричит на нее ответственная за мойку посуды, — ты грязная, ты не работаешь так, как надо!

Откуда та знает, что грязная посуда — дело ее рук, а не еще трех дежурных? Шум сопровождает мытье кастрюль и тарелок в гигантских мойках, но крик относится лишь к ней:

— Наоми, ты грязная.

Эта присказка дежурной, следящей за работой, и трех остальных дежурных преследует ее и при стирке.

— Ты работаешь грязно. Остались все пятна. Стирай, как следует!

Рубашки, штаны, трусы, майки летят к ней. Две прачки требуют от нее перестирать их.

— Но ведь я их не стирала, — бормочет она, — ни эту одежду и ни эту.

Но стоит ей лишь раскрыть рот, как обрушивается на нее фонтан криков.

— Своими глазами мы видели, что ты стирала эти вещи!

Они обвиняют ее не только в том, что она не работает чисто, не дисциплинирована, и не считается с остальными, но еще и лжет. Она лишена дома, и некуда ей бежать.

Первым делом, руки! Девиз Второй и Третьей алии обрушивается на нее. Руки у нее обе — левые, говорят все, она не умеет работать, не умеет стирать, мыть посуду, отмывать унитазы и рукомойники Она говорит себе: «каждый считает для себя честью — ущемить меня! Все, что я делаю, — плохо. В глазах общественности все у меня из рук вон плохо. Когда я говорю, все считают мои речи странными, сердятся, а порой удивленно поднимают брови и вообще не обращают внимания на мои слова.

Когда я молчу, говорят, что я гордячка и антиобщественный элемент. Из-за моей непохожести на окружающих я превратилась в боксерскую грушу для избиения, вся их удрученность жизнью обрушивается на меня».

Разочарование собой и окружением стало ее болезнью. Отвращение вызывал у нее расхваливаемый образ сабры — уроженца страны, колючего, как плод кактуса — цабар, сабра. А, по сути, сабру отличала отсутствие культуры и разнузданность, выражающая, по их мнению, безграничную свободу. А ведь среди кибуцников немало людей воспитанных, стремящихся придерживаться культуры, которую они привезли с собой из диаспоры, противопоставить ее вульгарности в поведении и речи. Пример распущенности показал один воспитанник: на глазах у всех он спустил штаны и помочился в собственную панаму из грубой ткани. Компания юнцов хохотала, и особенно сам «герой», этакий факир на час. Ночью Наоми записала в дневнике: «Я так соскучилась по стране Израиля. Но сейчас я хочу вернуться в Германию с первым кораблем». Наутро она устыдилась этих строк, выражавших минутную слабость, и вырвала лист.

Она идет от неудачи к неудаче. Она считает, что в глазах большинства воспитанников, которые росли в простых домах и в другой культуре, она, со своими правилами поведения и предпочтениями, воспринимается, как чужая. Как и на учебной ферме, так и в кибуце ее товарищи решили организовать коммуну. Она только пожала плечами. Ни за какие коврижки она не согласилась на требование группы внести в общую кассу десять марок, карманные деньги, посылаемые ей каждый месяц Лотшин. Деньги эти предназначены на покупку книг, словарей, блокнотов — в общем, на приобретение духовной пищи. Наоми в оппозиции, объявила группа, и она была отброшена в сторону. Кровь ее, как индивидуалистки, разрешена к пролитию. По ночам устраивают ей веселую жизнь. С громким хохотом врываются к ней в постель. Клубок подкатывается к горлу, душит ее. Каким бы ни было ее положение, только внутренние законы ее души определяют границы ее поведения, а никакой общественный диктат. Разве может даже прийти мысль — отказаться от самопишущей ручки, спрятанной под соломенный матрац. Эта память о покойном отце не уйдет в коммуну. Она отказалась от личных часов, ибо имеет право их носить лишь тот, кому часы необходимы для работы. Она верна себе, и ей все равно, если будут сердиться, что она не освободилась от буржуазных привычек.