Ципора Кохави-Рейни - Королева в раковине

В последнее время она получает комплименты и откровенное восхищение за юмористическую пьесу, написанную по поводу окончания учебного курса. Ребята умирали от хохота, видя на сцене их собственные невеселые приключения, нелегкую акклиматизацию в жизни кибуца. Члены кибуца сравнивали ее талант с талантом Миты Бат-Дор, драматурга и режиссера кибуцного движения, которая год назад поставила, сочиненную ею на иврите, пьесу «Когда простой человек вышел в путь», о трудностях жизни в стране.

Завершился учебный год. Наоми предстоит плыть в нацистскую Германию. По британскому паспорту она поедет из Палестины в родную страну, чтобы получить деньги, завещанные ей отцом. Наступило время решений. По всему миру проходят демонстрации с требованиями бойкота Олимпиады. И это заставляет Гитлера умерить расистскую пропаганду. Со всех континентов приезжают в Берлин спортсмены и десятки тысяч болельщиков на соревнования Шестнадцатой Олимпиады.

На Берлинском центральном вокзале она чувствует слабость во всем теле. В ожидании встречи, у нее начинает кружиться голова. Ее пугают новые хозяева страны в черных и желтых мундирах. Нацисты следят за теми, кто ее встречает и эти взгляды вселяют страх. Лотшин в сильном волнении обнимает ее.

— Где твой чемодан, Бертель?

— На вокзале в Италии я попросила мужчину и женщину присмотреть за ним. Когда я вернулась из туалета, их и след простыл вместе моим чемоданом.

— Понимаю.

— Воры очень разочаруются одеждой из коммуны, — Наоми опускает взгляд, чтобы не видеть красные флаги с огромными черными свастиками, развевающиеся вокруг.

— Где все красивые платья, которые я тебе послала? — голубые мечтательные глаза Лотшин смотрят на грубую неряшливую одежду младшей сестры.

— В коммуне, — отвечает Наоми.

Сестра не поймет, почему красивая одежда ее сестры используется привилегированными членами кибуца.

— Купим тебе все новое.

На центральной улице заскрежетала тормозами закрытая со всех сторон машина, и полицейские затолкнули в нее расхристанного мужчину явно еврейской внешности. Лотшин оттянула ее в сторону. Равнодушно объяснила, что нацисты охотятся на улицах за душевно больными, среди которых много евреев, потерявших рассудок из-за преследований. Наоми идет рядом с сестрой со смешанным чувством душевной тяжести и гордости. На фоне уличной толпы красавица Лотшин выделяется своей утонченностью. Наоми это кажется чем-то искусственным. Она шагает рядом со старшей сестрой, и шаги ее нерешительны. Она поворачивает голову налево и направо, и подозрительно осматривает людей и дома. Лотшин говорит, что в городских центрах ощущается смягчение в отношении еврейской общины. Не набрасываются на евреев. Убраны в центре анти еврейские плакаты, и даже уменьшилось число выставляемых в витринах магазинов выпусков газеты «Дер Штюрмер». Третий рейх стремится представить всему миру сплоченность германского народа в своей верности фюреру. Девяносто процентов, проголосовавших в плебисците, состоявшемся в 1934 году, были за линию, проводимую фюрером.

Широко разрекламированной Олимпиадой Гитлер хочет представить всему миру иную Германию, ее несомненные успехи в арийско-германском спорте. Не запретили участие фехтовальщицы наполовину еврейки, и хоккеиста еврея в Олимпийских играх. Гитлер хочет представить картину, в которой нет никакого намека на чистоту расы, введенной его режимом.

— Евреи в опасности, — говорит Наоми.

— Временное успокоение, — Лотшин не подается иллюзиям.

Ну, не насмешка ли? — улица Пренслау-Галле! На этой улице, на границе с нищим пролетарским районом, в центре города прожил последние дни дед. Жить барином в своей усадьбе в Пренслау, и уйти из жизни в жалком жилище на улице Пренслау-Галле. Сестра повела ее к запущенному входу в дом. Они поднялись на второй этаж, и в нос ударил резкий запах ветхости. От осыпающихся штукатуркой стен несло плесенью. Из соседних домов слышались какие-то глухие шорохи. Можно было только благодарить Бога, что отец и дед по ту сторону жизни не видят судьбу принцессы. Сжимая кулаки, почти теряя дыхание, стоит Наоми перед тяжелой дубовой входной дверью. Губы сжаты, чтобы подавить удушье. Кто мог поверить, что Лотшин, добрая душа, будет жить в таких унизительных условиях.

Мертвая тишина в маленькой жалкой квартире.

— Дед лежал здесь, как мумия.

Лотшин стоит в проходе между двумя комнатками и смотрит на кровать деда, и потрясение не сходит с ее лица.

— Здесь он сам себя замуровал среди четырех стен, как добровольный узник. Оправлялся в постели и ждал смерти, — прошептала она, — равнодушно смотрел на письма, приходившие из Израиля, из Аргентины. Не проявлял ни капли внимания к тому, что она читала, даже к вызывающим слезы письмам Фриды. Руки его без движения лежали скрещенными на груди. Только воспоминания родительского дома в Силезии вызывали у него человеческие чувства: он сжимал пальцы в дрожащие кулаки и прижимал их друг к другу. Дед, невероятный жизнелюб, так трагически завершил свою жизнь. Этот рассказ Лотшин об агонии деда никак не вязался с его жизнерадостным образом.

— Я просто не в силах войти в его комнату, — ее мечтательный, несмотря на непреходящую боль, взгляд упирается в постель деда, — он просто уморил себя голодом до смерти. Я пыталась привлечь его любимыми блюдами. Он глядел на них расширенным голодным взглядом, но даже не прикасался. И тогда я поняла, что он пропал.

Лотшин разволновалась до слез:

— Он сжимал губы и отключался от окружающих. Открывал рот и сухо просил ее войти в комнату лишь тогда, когда ему надо было в туалет. Он просто сошел с ума. Всего две недели прожил в этом жалком жилище и отдал Богу душу — униженным и побежденным. В его постели Лотшин нашла листок с начертанными им словами: «Я прожил здесь красивую жизнь!».

На похороны деда, которые были скромными из-за угроз со стороны нацистов, приехал барон из Пренслау, немецкий националист, ставший нацистом. Барон любил деда за помощь, которую ему оказывал этот еврей, будучи истинным его другом.

— Нет у меня посуды, — Лотшин готовит какое-то блюдо в коричневой старой сковороде. Виноватый ее взгляд просит прощения за свою жалкую жизнь. В эти дни трудно найти домовладельцев-христиан, которые согласятся сдать даже самую невзрачную квартиру еврейке. К тому же заработок ее, секретарши у еврейского адвоката, мал. Лотшин рассказывает, что, после короткой задержки в Берлине, Фрида вернулась в родное село со всем богатством, которое нажила, и гардеробом нарядной одежды покойной их матери, подаренным верной домоправительнице. Лотшин описывает сестре свое положение, и сковорода на столе красноречивее всего указывает на разлом в жизни семьи.