Ципора Кохави-Рейни - Королева в раковине

— Как это, они не разрешают мне войти, — дед вытянулся во весь рост перед объявлением у входа в кафе. — Всю жизнь я был постоянными посетителем этого кафе. Никто меня не вышвырнет отсюда. Все официанты здесь меня знают.

— Не пойду ни в какое место, откуда меня вышвыривают, — Бертель взяла деда за руку и потянула за собой.

— Куда же мы пойдем?

— Только на Гренадирштрассе евреи могут спокойно поесть.

— Ты сошла с ума. Я зайду в такое место?!

После некоторых колебаний, дед сказал:

— Ну, если ты хочешь. Сегодня твой день. Пошли туда.

Всю длинную дорогу из западного Берлина в северную часть города дед молчал, но выражение его лица говорило само за себя. Не дают уважаемому человеку зайти в клуб, который он посещал десятки лет.

Бертель провела его внутрь частного дома, превращенного ресторан. Дед стоял в полном недоумении. Снаружи орут день и ночь, требуя очистить Германию от евреев, проклинают, изгоняют, убивают. Тут же, внутри, за столами, сидят евреи — радуются, поют, беседует на языке идиш, словно угрозы и проклятия их не касаются.

Дед и Бертель сели за стол, не покрытый скатертью, без вазы с цветами. Женщины в простой одежде были официантками. Дед заказал две порции телятины с гарниром, и настроение его исправилось. Он начал рассказывать о работниках его усадьбы: Агата верна деду, а негодяй Руди ходит в коричневой форме штурмовика. На Гренадирштрассе Бертель увидела, что дед среди людей воспринимает жизнь абсолютно по-иному, чем дома. Окруженный простыми евреями и оптимистической атмосферой, несчастный дед стал снова уверенным в себе. Его красивое лицо осветилось вспышками прошлой жизни, и он заговорил с внучкой, по сути, обращаясь к самому себе. Бертель его не перебивала.

Уже было поздно, когда они сели в такси, и каждый замкнулся в своих мыслях. По пути домой она про себя просила у деда прощения, что все годы отторгала его рассказы и саму его личность, всегда излучавшую радость жизни и несгибаемый оптимизм. В доме их встретили с беспокойством. Дед, который никогда не хотел слышать об еврействе (нога его не ступала на еврейскую улицу), с живостью рассказывал, как влили в его душу бальзам радующиеся евреи на Гренадирштрассе, и добавил с горьким смешком:

— Не знал я, что так хорошо быть евреем.

Фрида, Лотшин, Бумба, Бертель сидели вокруг него в напряженном молчании. В тяжелой атмосфере поглядывал дед на чемоданы, стоящие в гостиной, и начал рассказывать, как их благородная семья пустила корни в Силезии и в этом доме, который был куплен в прошлом веке, и в нем выросли его сыновья и внуки.

Боязливое чириканье воробьев и карканье ворон заполнило семейный сад. Рано утром Бертель в последний раз вышла в этот прохладный сад, чтобы послушать голоса птиц и хлопанье голубиных крыльев. Она шла по тропинкам, отыскивая взглядом воробьев и полевых ласточек, сидящих в кронах каштанов, на ветках ореховых деревьев и тополей — это были декорации ее мечтаний. Она прощалась с растениями и птицами, всегда сопровождавшими ее, подобно телохранителям. Ее бросало то в жар, то в холод. Ноги c трудом отрывались от земли. Отчий дом перестал быть ее домом.

Март 1934. Лающие команды, стук сапог, режущие слух голоса из громкоговорителей, висящих на пыльных стенах центрального берлинского вокзала. Со всех сторон соглядатаи в коричневых и черных мундирах со знаками свастики следят за людской массой, заполнившей перрон. Среди них — группа из тринадцати еврейских девушек. Штурмовики образуют живую стену между уезжающими и провожающими. Две матери, которых силой оторвали от дочерей, падают в обморок. В вагонах девушки с тяжкими рыданиями приникают к окнам. Нацист приближается к одному из окон и дает пощечину девушке, машущей родным в нарушение его приказа.

На перроне стоит дед без головного убора. Рядом с ним Лотшин, Бумба, Фрида и садовник Зиммель. Наоми не сдерживает слез. Дом Френкелей пуст. Дед и Лотшин переходят в съемную скромную квартиру на северной окраине Берлина. Бедный Бумба, как уличный мальчишка, болтается по рынкам и улицам, никак не может привыкнуть к чуждому ему дому Филиппа. Зиммель возвращается в свой городок. Фрида — уважаемый член семьи. И она не умрет, ее поддерживает любовь детей, которых вырастила. Она вернется в родное село, унося с собой высокую культуру ассимилированного германского еврейства, которую впитала за более чем сорок лет.

Наоми сидит в вагоне поезда с опущенной головой. Ей и стыдно и беспокойно за судьбу семьи Френкель. Ее родные в Силезии резко настроены против сионизма. Там верят в закон и порядок. Они считают, что недалек час, когда они вернутся в Германию. Дядя Герман и ему подобные передают из уст в уста слухи от знающих людей, что власти хотят унять бесчинство толп антисемитов и прекратить нападения на евреев. Так ли? Радикальные лидеры бросают хищные взгляды на большие еврейские усадьбы и уже потребовали от их хозяев продать их до конца года. Их роскошный дворец обречен. Он будет быть продан за гроши высокому чину нацистской партии, давно нацелившемуся на него. Наоми сидит, скорчившись, с единственным ощущением: она беженка, изгоняемая со своей земли, из отчего дома.

Долгий гудок, лязг сцеплений, движение вагонов. Поезд удаляется от перрона. Горло сжимается воспоминанием о поцелуях Дуни на скамье в берлинском парке. Накануне отъезда к дяде в Эйн-Харод он обещал, что будет ее ждать в Израиле.

Потерянные, голодные, зареванные, приехали девушки ночью в общежитие для репатриантов, неподалеку от международного порта в Триесте, на северо-востоке Италии. Представитель Еврейского агентства объявил им, что завтра, в шесть утра, с вещами, они должны быть в порту.

— Наоми, встань, помоги мне снять ботинки, — Рени в бессилии распростерлась на постели.

— Я тебе не служанка.

— Ты — дерзкая. Мой отец в Дахау, и я — в депрессии.

— Это не имеет никакого отношения к твоей обуви.

В комнате напряженное молчание. Взрослые девицы, чьи отцы, политики, обвиненные в измене родине, сидят за решеткой, повернулись спиной к маленькой сироте, втиснутой в их группу.

Три часа кошмара. Но теснота, толкотня, голод, длинная очередь пассажиров, поднимающихся на борт парохода «Италия», — тут же забываются.

«Жив народ Израиля! Ам Исраэль хай!» — громкий хор сотрясает судно. Встав в круг, евреи танцуют на палубе. Члены молодежного движения из центральной и восточной Европы кружатся хороводом. Одинокий голос перекрывает хор, портит общую радость укором. Парень из Польши, который видел раньше девушек из Германии плачущими, рычит в их сторону:

— Стыд и срам! Еврейки обычно плачут по пути в страну Израиля!

Корабль «Италия» выходит в открытое море. Спасенные евреи от радости впадают в экстаз. Аплодисменты и пение звучат на корабле.