Александр Половец - БП. Между прошлым и будущим. Книга 1

И пятая картина, последняя — «Ребро Адама», которую я привез в Штаты. Она получила призы на многих международных кинофестивалях, в 1992 году в Италии я получил за этот сценарий Главный приз итальянского кинофестиваля «Золотой Флайяно» — как лучший сценарист года. В «Известиях» была статья: «Американцы купили «Ребро Адама» сходу». Тогда был коммерческий фестиваль в Нью-Йорке, она и здесь, в Калифорнии шла, многие её видели. Поставил фильм Вячеслав Криштофович.

А было так. Меня пригласил Гия Данелия и предложил написать для одного киевского режиссера сценарий.

— Да не буду писать я, — сказал я. — Не хочу этим заниматься.

Я был как раз в том состоянии «фавора», когда мог отказываться от конкретных договоров. Данелия же сказал: «Послушай, я хочу пригласить его в Москву, но ему нужен крепкий сценарий, попробуй написать!»

— Кто такой, поинтересовался я.

Он говорит: «Вячеслав Криштофович».

И я вдруг вспомнил эту фамилию: как раз незадолго до этого я был членом жюри Бакинского кинофестиваля, посмотрел 45 хреновых картин — и одну прелестную вне конкурса. Это как раз была картина Криштофовича.

— Для него напишу! — хотя, повторяю, я был совершенно не знаком с ним. Мне дали материал: когда-то купили какую-то полупьесу, полуповесть у писателя А.Курчаткина. Я прочел и сказал: нет, это я писать не буду! Если хотите сберечь ваши деньги, уже заплаченные за экранизацию, договоритесь с Курчаткиным, чтобы он выдал мне индульгенцию, и смог бы писать, что угодно. А потом припишем — «по мотивам повести», о-кей? Они договорились, и я сел писать. На следующий день из Киева прилетел Вячик Криштофович с бутылкой виски, постучал ко мне в дверь. А я, признаюсь, был после сильного перепоя в Доме кино — мы что-то там праздновали. Раздался стук в дверь: «Владимир Владимирович, вы пьете с утра?» Я говорю: «Кто ты такой, милый?» — «Криштофович». — Я говорю: «Заходи, заходи!»

В общем, я с удовольствием писал для него сценарий, а он с удовольствием снимал.

Во всяком случае, картина получила полное признание в Каннах, получила многие призы, хотя на нее и не рассчитывали, как мне рассказывал потом Гия Данелия, ставший свидетелем этого успеха. Две картины — «Цареубийца» Карена Шахназарова и еще какая-то картина, я не помню названия, выставленные на конкурс, потеряли своих зрителей на третьей или четвертой части. Люди уходили толпами. А когда показали вне конкурса «Ребро Адама», эти чопорные господа, привыкшие к кинематографу, 15 минут аплодировали стоя. После чего генеральный директор «Мосфильма» Досталь умудрился, как полный чудак (здесь, признаюсь, мой собеседник употребил созвучное приведенному слово. — А.П.), продать картину французам за 25 тысяч долларов.

— Это много или мало? — поинтересовался я.

— Гроши! Я только за сценарий беру 75 тысяч. Вы понимаете, а он картину готовую продал за 25!

Бред сивой кобылы….

— А почему же Досталь ее продал? Он что, обладал такими правами?

— А как же — он генеральный директор «Мосфильма». И он — продюссер. В своем кинематографе мы прав не имеем. Ни из одной страны мира я ничего не получил, хотя французы эту картину блистательно перевели и субтитровали на все языки. Я приезжаю недавно в Израиль — она идет в Израиле…

Еще была картина «Разрешите взлет!» с покойными Толей Папановым и Майей Булгаковой. Режиссеры Наташа Трощенко и Толя Вехотко.

Сегодня я сознательно не упоминаю среди нравящихся мне картин «Интердевочку», наделавшую много шума (книга была издана в 23 странах и переведена на 17 языков, общий тираж ее — 3.250.000 экземпляров). Сценарий я писал не на Яковлеву, а на Татьяну Догилеву. Мы с Петром Тодоровским, снявшим картину, были очень дружны до этих съемок, потом как-то разошлись в оценках некоторых ситуаций, и отношения у нас, к сожалению, охладели…

— А не приходило ли в голову сделать сценарий автобиографический — мне кажется, картина вышла бы вполне захватывающая…

— Раньше я все время эксплуатировал свою биографию, за исключением одной ее страницы — той диверсионной школы, выпускником которой я являлся: тогда все было засекречено, и я давал подписи ничего не разглашать…

Признаюсь, здесь я онемел: еще и диверсионная школа!..

А Кунин невозмутимо продолжал.

— Я действительно боялся за свою жизнь и за жизнь близких — жены, сына. Мало ли что могло произойти, только открой рот! Поэтому всю свою военную биографию, начиная с Ташкентской военно-авиационной школы, куда был направлен, я никогда не упоминал.

Теперь я уже понимал, что не ослышался, и что авиационная школа — тоже, может быть, не последняя деталь, которую еще упомянет мой собеседник. И он говорил:

— Последнее же время я на все «забил болтище» в Союзе еще и, не уезжая оттуда, решил, что события столь давние имеют право на опубликование. Может быть, когда-нибудь я об этом и напишу. Но в интервью я довольно нахально об этом рассказывал. Дело в том, что в эту школу я попал в 15 лет, будучи в эвакуации в Алма-Ате — прямо из тюрьмы, где я сидел за групповое вооруженное ограбление.

Ну, вот. Честное слово, я больше ничему не удивлялся и лишь молча слушал.

— Та банда, к которой я, бежав из детского дома, примкнул, попалась на ограблении продуктового ларька — и я оставался довольно долго под следствием, поскольку на нас висело убийство сторожа. Прихлопнули-то его взрослые 18-летние ребята, двоим дали 12 и 10 лет. А нас, малолеток четверых….

— Подставили, что ли?

— Да нет, не подставили: мы выгружали «товар», потом объелись краденым печеньем, пытались что-то продать — а на третий день нас взяли. И не знали, что с нами делать — мы не подходили под соответствующую статью. Так что я отсидел 4 месяца в следственной тюрьме в Алма-Ате. Я даже потом возил Вовку своего показывать, где папа сидел за неблаговидные поступки… Но вот вдруг появились у меня в камере два человека в штатском и начали расспрашивать о родителях. Мама к тому времени умерла в блокадном Ленинграде, отец на фронте снимал фронтовые киносборники — он был кинорежиссером.

На всякий случай, я сказал, что папа умер. Это было, конечно, свинство с моей стороны, это было чудовищно и отвратительно. Ну, я настолько боялся, я настолько любил его и боялся, что ему скажут, что я сижу в тюрьме за вооруженное ограбление, — что «похоронил» папу. Чему они, кстати, очень обрадовались. Им не нужны были люди с корнями. Меня они спросили: «Не хочешь ли ты искупить свою вину?» Я ответил: «Да! Я готов идти на фронт защищать Родину!» И еще я сказал им: «Немедленно дайте мне оружие, и я побегу на фронт!»

А на следующий день приехал еще один. В руках он держал папку — мое уголовное дело, где были мои фотографии в профиль и анфас. Здесь же, в камере, мне вручили комсомольский билет — причем, фотография была вклеена в него из уголовного дела. Потом в закрытом «воронке» долго везли меня куда-то, и я не видел куда: кузов был совсем глухой, только по звуку двигателя догадывался, что мы идем в гору.