Ольга Кучкина - Смертельная любовь

Со времени твоего отъезда началась полоса полуоцепенелой полуразбитости, вернее, полоса сиротства и умственного распада. И безрадостности… С 10-го числа в столицу не выползаю. Я там совсем околею от скорби. Здесь, в маленьком домике, я от той же скорби тоже немножко околеваю, но каждый раз утром обнаруживаю себя в живых. Охоты шастать по лесам почти нет, да и какой смысл без тебя?.. Если не считать вчерашнего позднего вечера, своей писанины не касался. Вчера перед сном чуть-чуть покропал. Вчера же привезли твой польский крест с распятием, я тут же повесил его над головою: вдруг Господь освежит мою душу. Так вот лежу и думаю: “Освежит или не освежит?”»

«Еще одна короткая депеша, милая девка!.. Семнадцатого июня я все-таки бежал отсюда в столицу от всяческих мизантропий. Вернее, от дурной сосредоточенности на чем-то нехорошем (от нехорошей сосредоточенности на чем-то дурном). И тут же вознаградил себя четырьмя бутылками “Свадебного”, до такой степени хорошо мной усвоенными, что второго телефонного разговора с тобой в тот день даже не помню. То есть хорошо помню, что говорил, но чтЧ говорил, не помню. Это все от сиротства, от без-тебя-тности и размягчения мозгов…

Да, a propos, ты напрасно укоряла меня по телефону в холодности тона и пр. Ни о ком на свете, пустушка, я так не тревожусь и так неотвязно-постоянно не помню, как о тебе, бестолочь…»

Он мечтал жить за городом.

Из Наташиного дневника: «Хоть в каком-нибудь самом маленьком домике на берегу хотя бы самой ничтожной речки». А на природе он преображался, сам порою удивляясь, что может пилить и колоть дрова, перелезать через заборы, совершать дальние прогулки в лес за грибами. Грибы были особой его страстью, и он по-детски расстраивался, если не находил хотя бы одной чернушки».

«Маленький домик» был в Птичном. Отрада и спасение Ерофеева.

Вернувшись из командировки, Наташа поспешила туда. Услышала: «Когда я увидел тебя, шагающую по картофельному полю, у меня чуть не разорвалось сердце».

Она по-прежнему должна была выдержать – и выдерживала – от него все. Она ему звонит. Из трубки доносится нетрезвое: «Глупая дура». Короткие гудки. Утром его звонок: «Как только я проснулся, то сразу подумал о тебе». Обсудили совместную поездку в Абрамцево. Вечером она набирает номер, в ответ – сухое: «Поеду один. Обойдусь. До свидания».

Но и от Галины она должна была выдержать все. Отношение той менялось в диапазоне от острой неприязни до пылкой дружбы. Могла в разговоре произнести: «наш Веня». В очередной раз, когда Наташа сказала, что готова в любой момент покинуть их дом, Галя бросила: «Уже поздно».

Из Наташиного дневника: «Позвонила Галя и пригласила меня приехать к ним в гости. У Венички очередная волна хорошего, теплого ко мне отношения: “Ты мне снилась… Я тебя люблю, девчонка… Мне без тебя трудно. Ты хоть раз в неделю приезжай ко мне”».

У Галины были серьезные проблемы с психикой.

Ни с того ни с сего, как в воду, погружалась в науку, начинала исписывать формулами книги, доходило до обоев, заговаривалась, перевозбуждалась, тянулась с балкона к звездному небу, говорила, что умеет летать и знает то, чего никто не знает. Это стало происходить с ней с 1981 года. Ее укладывали в больницу, подлечивали, потом опять наступало обострение.

Через три года после смерти Венички она шагнет с балкона дома на Флотской вниз.

Из Наташиного дневника: «Веня чувствует себя ужасно: слабость, ничего не ест, болит горло. Врач сказал ему, что если 3 года после операции нет последствий, то все нормально. Раковые клетки отмирают. Но до трех лет еще целых полгода».

Весной 1988 года у него обнаруживают новую опухоль. Опять и опять он ставит на проигрыватель любимого Сибелиуса. Сибелиус сопровождает его мрачные мысли.

«…все время говорит о смерти. Галя совершенно серьезно его упрашивает: “Ну подожди, мальчик, не умирай. Нам еще надо съездить в Польшу и дописать “Фанни Каплан”».

Его кладут в Онкологический центр на Каширке. Перед операцией собираются облучать.

«Ерофеев верит в выздоровление, а мне страшно. Мудрая Луговская сказала мне, что вера в это прямо пропорциональна тяжести заболевания».

Майя Луговская – вдова поэта Владимира Луговского.

Его навещают друзья – Ахмадулина с Мессерером. Низкий поклон через Ахмадулину передает Бродский. Наташе сообщают, что Бродский хочет взяться за сбор средств для Ерофеева. Ерофеев высоко ценит Бродского, и ему это приятно. Ольга Седакова вручает текст под названием «Несказанная речь на вечере Венедикта Ерофеева», который начинается с «ветра классической блестящей словесности» и сравнения с Гоголем и Стерном. И это ему приятно.

По Би-би-си читают «Москва-Петушки». Издательства «Книга» и «Московский рабочий» предполагают публиковать чуть ли не полное собрание сочинений. В планах театра на Бронной – «Вальпургиева ночь». На Таганке думают ставить «Петушки».

Признание укрепляет чувство востребованности, столь необходимое художнику.

Перед больницей сказал: «Наверное, Господь от меня еще чего-то ждет, и, скорее всего, две вещи, а иначе зачем это все тянуть?»

И взял с собой материалы для «Фанни Каплан».

Тем временем врачи сомневаются, возможна ли операция – слишком большая опухоль. Применяют тяжелое лечение: гипертермию. Лечение помогает, и они решаются оперировать.

Ерофеев боится операции. Они с Наташей гуляют по Коломенскому. Он говорит: «Как ужасно, все цветет, а я ложусь под нож».

Ему не нравится, что Наташа собралась в Нью-Йорк, где у нее двоюродная сестра. Кстати, сестра написала в письме, что кто-то знаменитый в Америке выступил на литературной конференции и заявил, что Ерофеев – самый яркий талант России.

Он говорит: «Тебе там нечего делать. Ты здесь нужней. Вот видишь – помогаешь жить гению».

25 мая – операция. Она длится четыре часа. Наркоз – подействовал.

Послеоперационное состояние мучительно.

7 июня он написал на листке бумаги: «Слава Богу, что наступил маленький перелом, а то третьего-четвертого я уже думал, что ухожу навеки».

Ему было отпущено еще два года.

«А я и спрашиваю: “Ангелы небесные, вы еще не покинули меня?” И ангелы небесные отвечают: “Нет, но скоро”».

В больнице Веничка передает подруге слова жены: «Приготовься до выписки расстаться со своей Наташкой. Ноги ее в моем доме больше не будет».

Судьба снова играет в чет и нечет, черное и белое.

Наташа пишет в дневнике: «К Гале он очень внимателен. Ко мне – полный холод. Очень нервозен».

Его выписывают.

Из того же дневника: «Веня на Флотской! Галя купила шампанское, и мы втроем отметили его возвращение. Он предложил Гале выпить и за меня. “За самоотверженность!” – подняв бокал, провозгласил он. Галя со мною чокнулась… Веничка почти весь вечер заводил пластинки, и особенно Свиридова, которого он очень любил – зарисовки к пушкинской “Метели”».