Николай Рерих - Листы дневника. Том 2

19 Июля 1920 г.

Здравствуйте, дорогой друг Николай Константинович! Здесь мы живем дружно; и есть проекты воскресить выставку "Мир Искусства". Григорьев — в Берлине, здесь: Яковлев, Сорин, Реми, Гончарова, Ларионов, Стеллецкий — в Каннах. Только не хватает нашего председателя, который предпочитает холодного Альбиона Парижу, городу вечной живописи. С каким восторгом говорил недавно о Вас Ф.Журден, председатель Осеннего Салона, вспоминая "Половецкие пляски" и "Священную Весну"! Я думаю, Николай Константинович, что, если Вы тронули глаза и сердца рыбоподобных "бриттов", то здесь Ваше имя имело бы еще более горячих поклонников и друзей. Приходите и правьте нами. Судейкин.

[1939]

Публикуется впервые

Еще радости. Если мир сейчас скуп на радости, если мир сейчас погрузился в безобразное человеконенавистничество, то тем более хочется вспоминать об истинных радостях, которые слагали энтузиазм. Вот вспоминаю прекрасного "Принца и нищего" Марка Твэна, который дошел к нам уже в первые школьные года. Удивительно, как имя Марка Твэна широко прошло во всей России и всюду несло с собою радость и светлое воодушевление. Писатель нашел подход к душе человеческой и рассказал просто и зовуще о вечных истинах. Многие из нашего поколения помянут добром это великое имя. Также вспоминаю и Золя, который в своем романе, посвященном битве за искусство Мане, был для меня вратами в познавание жизни искусства. Подошли и Шекспир, и Гоголь, и Толстой, и Вальтер Скотт, и Гофман, и Эдгар По. Иногда даже не знаешь, откуда и как доходили такие многозначительные книги, которые явились на всю жизнь поворотными рычагами, но они приходили как бы откуда-то предназначенные, и тем сильнее запоминается эта радость. Вот Елена Ивановна всегда вспоминает какую-то книгу "История кусочка хлеба". Даже имя автора не упомнилось, но само содержание дало незабываемый импульс. "Принц и нищий" тоже была одна из любимейших повестей Елены Ивановны. А потом через многие, многие годы эти первые путевые вехи вырастают в целые монументы, и всегда хочется сказать этим знаемым и незнаемым авторам сердечную признательность.

В шуме быта так многое стирается, и тем замечательнее посмотреть, какой именно отбор сделает сама жизнь. История в конце концов отчеканивает характерные лики. Так же точно и в человеческой жизни остаются вехи нестираемые. Обернешься назад и, как с холма, сразу видишь отметки на придорожных камнях. Почему-то говорят, что детство особенно ярко встает лишь с годами. Думается, что это не совсем верно, Просто мы оборачиваемся пристальнее и ищем, где же те добрые вехи, которые помогли сложить весь последующий путь. Естественно, что к этим добрым вехам, первым и поразительным, обращается наше особое внимание. К ним — наша первая радость, наше первое воображение и наша первая признательность.

(1939 г.)

"Из литературного наследия"

Много бывало разных житейских сражений. Были столкновения и со столичными градоначальниками. Казалось, чем бы могли противоречить общественному спокойствию мои выставки или же выставки учащихся Школы? Но на деле выходило иначе. При устройстве моей выставки в "Современном Искусстве" вдруг получаю спешное сообщение о том, что ген. Клейгельс запретил выставку. Спешу узнать, в чем дело. Оказывается, генерал не может пропустить моих этюдов с натуры, сделанных в кормоновской мастерской. Еду к генералу на Гороховую и высказываю мое недоумение и негодование. Генерал, распушив свои бакенбарды, возражает: "Невозможно, представьте себе, придут дамы с дочерьми! Нет, нет, вообще невозможно". Я говорю: "А как же статуи в Летнем Саду?" Генерал отвечает: "Летний Сад не в моем ведении". Можно себе представить генерала Клейгельса в роли арбитра невинности. Когда я ему сослался на музей в Академии Художеств, то единственным аргументом генерала было, что Академия находится в ведении великой княгини Марии Павловны. Чтобы не препятствовать открытию выставки, помирились на том, что один ни в чем неповинный рисунок был снят.

Затем уже во времена ген. Драчевского перед открытием годовой ученической выставки в Школе Поощрения приехал помощник градоначальника ген. Вендорф и наотрез запретил открыть обычную ежегодную выставку. Причина все та же — зачем выставлены работы натурного класса и в живописи и в скульптуре. Прихожу в выставочный зал и застаю полное смущение. Генерал гремит о невозможности открыть выставку. Говорю ему: "Ведь эта выставка является годовым отчетом нашей Школы". Генерал упорствует: "Это не мое дело. В таком случае снимите работы натурного класса". Возражаю: "Как же можно снять работы старшего выпускного класса?" Генерал раздраженно находит выход: "В таком случае хоть прикройте недопустимые места". Объясняю генералу, что я сам не берусь решить, где начинается и где кончается недопустимость, и потому прошу его в присутствии преподавателей самолично указать, что именно должно быть прикрыто. Генерал проследовал по выставке и так размахался, что, кроме целого ряда работ натурного, живописного и скульптурного классов, прикрыл даже и копии с античных фигур. Когда разбушевавшийся генерал уехал, я в присутствии преподавателей созвал учащихся старших классов и спокойно сообщил им об оригинальном постановлении генерала, предложив прикрыть все указанные места. Не прошло и часа, как ко мне приходят улыбающиеся учащиеся и таинственно сообщают, что повеление исполнено. Иду вниз на выставку и застаю там необычайное оживление. Оказывается, из разноцветной папиросной бумаги устроены замысловатые юбочки и штаны и вся выставка расцвечена самыми замысловатыми костюмами. При этом наши лучшие ученицы и ученики заявляют, что ведь генерал не ограничил, в каком стиле сделать прикрытие.

К вечеру выставочный зал гудел от нахлынувшей толпы, и рецензенты, ухмыляясь, что-то записывали. На следующий день и яблоку негде было упасть на выставке. Вся эта толпа шумела, смеялась, возмущалась… Газеты негодовали. Ко мне спешно приехал второй помощник градоначальника Лысогорский. Смущенно начинает: "Профессор, ведь это скандал". Отвечаю: "Да еще какой прискорбный скандал. Я чрезвычайно сожалею о распоряжении генерала Вендорфа, повлекшем такой неслыханный эпизод". Лысогорский продолжает: "Но ведь так не может остаться. Нужно же найти выход". Отвечаю: " К сожалению, выход зависит не от меня, а от градоначальства". После долгих переговоров Лысогорский просил хотя бы один этюд снять с выставки, и тогда все прикровенные места будут открыты. Среди худших этюдов был найден козел отпущения, и таким образом все замысловатые юбочки и штанишки были сняты.