Павел Кодочигов - Все радости жизни

— Тоже в коренники выходит! — дивился Иван Данилович. — А я боялся, как бы их обоих в малиннике медведь не задрал.

Однако время шло, а люлька, в которой отлежали свое столько детей Ивана Даниловича и Ксении Яковлевны, пустовала. «Может, и к лучшему, — безрадостно тешил себя Иван Данилович. — Год ныне сирый, вот маленько оправимся, тогда и внучонку лучше будет. Так-то так, а если бездетной окажется Устинья? И такое иногда случается».

Ксения Яковлевна к бабке, понимающей толк, сбегала, невестку «полечиться» уговорила. Максим тоже хмурел, когда был не на глазах, но вида не подавал, а наедине с молодой женой похохатывал:

— Не тужи зря. Мы с тобой еще отца с матерью перегоним.

— Ну тебя. Скажешь тоже, — смущалась Устинья, а сердце млело и от заботы Максима, и от его ласки.

И пришло свое — упорхнула от Устиньи легкая походка.

— Как уточка ходишь! — ликовал Максим. — Вчера гляжу, что за колода мне обед тащит, переваливается с боку на бок? Ладонь ко лбу приложил, а это женушка ненаглядная. Да иди, иди поближе, не раздавлю.

— Тише ты!

— Тише? — не унимался Максим. — Да мне сам черт не страшен, мне…

— Макси-и-м! Черта-то к чему поминаешь?

В предпоследний день щедрого и надежного лета Устинья разрешилась от бремени.

— Санька будет! Александр Максимович. Мой на-след-ник! — ликовал Максим. — Бо-га-тырь! А орет-то как! В меня песенник пошел, в меня!

Дед притащил давно и хорошо обжитую зыбку, бабка окатила ее крутым кипятком, высушила, устлала старым одеялом и уложила Александра Максимовича.

— Вот тебе и хоромина до года, а там сменим. Да не верещи так, урос этакий. Устя, Устя, никак, проголодался? Подать тебе его али как?

Все бы и ладно, все бы и хорошо, но не успела невестка выкормить младенца, навалился на деревню тиф. Пометалась Устинья с неделю в горячечном бреду и затихла. Устинью снесли на кладбище, а Максим впал в горькую. Как начал с поминок, так и горел синим пламенем. Даже Санька ему не в радость. Изредка проведет рукой по светлой головенке и отвернется. Словно сердится на мальчонку, словно его винит в смерти Устиньи.

Долго ворочаются без сна дед с бабкой, тихо переговариваются меж собой. Прости его, матерь пресвятая богородица! Умиротвори душу, бедой омраченную!

Маленькие дети — горе, большие — вдвое! Вдвое ли?

В своей избе, в центре деревни, мать Устиньи — Марфу — одолевали другие думы. Попросить надо внучонка-то, попросить! У них эвон сколько и еще будут. Тот же Максим не утерпит, возьмет новую. Я бы уж доглядела за ним, побаловала, а там, глядишь, годочков через десять и работник в доме. Отдадут ли? Мальчонка-то больно хороший.

Весной, уже лужи пообсохли и грязь зачерствела, закудахтали по дворам выпущенные из стаек куры, собрала Марфа гостинец для внука, выглядела, когда в избе одна Ксения осталась, и пошла к сватье. Разговор, как принято, начала издалека. Похвалила чистоту во дворе, чай, для нее заваренный, об Устинье к месту слово вставила и прослезилась, потом только вымолвила:

— Дай Саньку мне! — И вздрогнула от своих слов — как истолкованы будут?

— Возьми, не чужой он тебе, — не поняла сватья.

— Знамо дело, не чужой! Глазоньки-то светлые, ясные — наши глазоньки! И волосенки! У маленькой Усти точь-в-точь такие были, мягкие и шелковистые!

Прижала к груди внука, услышала под заскорузлыми пальцами его сердечко, к запаху головенки принюхалась, и обожгло в груди, рванулось собственное сердце. Уткнулась в плечо Саньки и замолкла.

— Ты что это, сватья? — почувствовав недоброе, спросила Ксения.

— Та-а-к, — тихо всхлипнула Марфа. — Почудилось, будто Устю на руках держу. — И больше сдерживаться сил не хватило. — Отдай Саньку-т мне, Ксения! Христом богом прошу, отдай!

— Это как? — опешила сватья.

— А так! — снова бухнуло в груди и отдалось в голосе. — Не подержать на руках, а насовсем!

«Ой, неладно начала, траву не косила, а уже сушу!» — пронеслось в голове Марфы. Зачастила умоляюще, откуда и слова взялись: — На что он вам? Неуж у тебя без него дедов мало? За ним глаз да глаз нужен, я бы уж присмотрела за ним, мне бы он в память об Усте.

— Вот уж не из тучи гром, — схватилась за сердце и Ксения Яковлевна. — Ни с того ни с сего… У тебя тоже девки есть, наводишься еще с внуками…

— Дев-ки-и! — простонала Марфа. — Замуж выскочит — из дома упорхнут. А у тебя парнями пруд пруди. Вот унесу — и весь сказ, раз миром не хочешь!

Они уже кричали. Ксения взялась за рогач:

— Клади на место, а то!

— Попробуй тронь — лысой сделаю!

— Пока соберешься, я тебе ребра пересчитаю! Смотри, до чего довела парня! Криком исходит!

Марфа ошалело глянула на внука. Правда, ревет! И давно, поди! Прижала к себе, пнула дверь и метнулась на улицу.

— Застудишь мальчонку, застудишь, окаянная!

Истошный крик сватьи остановил Марфу на дороге.

— Не застужу, не бойсь! — процедила сквозь зубы, сорвала с себя пиджак убитого в гражданскую мужа, ввернула внука и побежала на свое подворье.

Вечером под любопытными взорами односельчан пошли всей семьей за Санькой. Бабка Марфа в переговоры вступила, но в избу войти не дозволила. Через дверь беседовали.

Сначала Иван Данилович увещевал, потом Михаил, рассудительный старшой, которого в Сергуловке с шестнадцати лет называли Михаилом Ивановичем, Анна и Наталья свое прокричали. Максим в сердцах пригрозил развалить избу — не помогло.

— Не отдам! — кричала через дверь Марфа. — Не отдам, и все. Рак пущай пятится назад, а я не буду. — А на угрозы Максима ответила: — Руши, руши, коли сына не жалко.

Максим ухнул по углу избы колом и пошел залипать горе. За ним поплелись и остальные.

Шустрые, не привыкшие уступать, Анна и Наталья хотели восстановить изначальное положение тем же приемом, которым воспользовалась бабка Марфа, но та была настороже: ворота держала на запоре и из дома не отлучалась. Пришлось собирать сельский сход. Пошумели и покричали на нем всласть — противники были у той и другой стороны, — но решили здраво: помимо бабок у Саньки есть родной отец и грех отнимать у него ребенка.

Санька был водворен в свою зыбку, в положенное время поднялся на ноги и начал кружить по избе, а потом и преодолевать ее порог. Зиму провел если не в сытости, то в тепле, весной первый раз увидел, как завязывается лист на деревьях, как черная земля становится зеленой, дождь увидел и осознал Санька, поля и синие леса за рекой, овраг перед домом, длинноствольные березы. Задерешь голову, чтобы посмотреть, что там у них в высоте делается, и едва на землю не падаешь.

Начало третьего десятилетия нового века было тяжелым: какой год ни возьми — то бескормица, то безродица. Бабке Ксении все чаще приходилось и торф в муку подмешивать, и лепешки из картофельной ботвы печь, и из лебеды да корней болотных всякие «разносолья» готовить. Чтобы как-то прокормить семью, дед Иван купил сушилку, и в ней все, от мала до велика, замешивали, сбивали, потом резали на небольшие брусочки и сушили белую глину. На безрыбье и рак рыба, нет извести и мела, так и глина хороша на побелку. Дед отвозил белоснежные брусочки в Тюмень и выменивал на разные съестные припасы, а порой, если удавалось часть товара сбыть за деньги, привозил домой и обновки.