Олег Гриневский - Перелом. От Брежнева к Горбачеву

— Это формальная встреча, — сказал Шеварднадзе. — Я не жду многого от нее. Так, поговорим ни о чем и разойдемся.

Я рассказал ему о беседах с американским конгрессменом Фасселом в Стокгольме и особо подчеркнул, что права человека в Хельсинки будут стоять весьма остро. Министр удивился:

— Какие права — у нас есть законы. Если человек нарушил закон, его сажают в тюрьму. Причем тут Хельсинкский заключительный акт? Это просто вмешательство в наши внутренние дела.

Мне пришлось отвечать, что эта аргументация широко нами используется. Но в Хельсинкском заключительном акте есть положения об уважении прав человека, свободе контактов между людьми и принятии соответствующего внутреннего законодательства, которые упорно используются Западом. Шеварднадзе возмутился:

— Так что они будут говорить мне о Сахарове и Щаранском?

Я ответил, что обязательно будут. Тогда у меня сложилось впечатление, что новый министр не понимал всей сложности обстановки на Совещании СБСЕ в Хельсинки.

Прощаясь, он сказал:

-хоть на первом этаже формально нет результатов, однако я вижу, что пока у вас самые результативные переговоры. Так и продолжайте. Добивайтесь договоренности. Главное сейчас — подготовить французский визит Горбачёва. Если Вам удастся договориться с французами и это будет заложено в документ парижской встречи, то это как раз то, что нужно».

Очень интересная беседа. Прежде всего потому, что может служить своего рода исходной точкой для понимания, как шло формирование взглядов нового министра. Об этом ходит немало легенд, к появлению которых сам Шеварднадзе основательно приложил руку. В них он предстает как голубой наив из далекой грузинской провинции, чуть ли не пугавшийся при виде мидовского советника и с изумлением узнавшего всего за 10 дней, что ему предстоит встретиться с госсекретарем США в Хельсинки. А о чем говорить — он не представляет. Но из нашей беседы хорошо видно, что всё это не так.

Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе многолик и, будучи прекрасным актером, легко разыгрывает различные роли. На самом деле это жесткий — можно даже сказать жестокий и крутой политик, который умеет упорно шагать к цели через все препятствия на пути. Во внешнюю политику он вгрызался как в гранит зубами. Но при этом и вида не показывал, как тяжело ему приходится. Могу свидетельствовать, что уже на пятый день пребывания в МИДе у Шеварднадзе было весьма четкое представление о том, какую политику он станет проводить, с кем будет встречаться и о чем договариваться. Другое дело — правильным ли было это видение. Но оно наверняка обговаривалось с Горбачёвым. Попробуем теперь суммировать:

1. Содержание политики пока остается прежним — даже в отношении прав человека, не говоря уже о сокращении ядерных вооружений, демилитаризации космоса и по другим стратегическим направлениям. Однако началось осторожное прощупывание прежде всего собственных позиций — где нужно действительно проявлять твердость, а где можно уступить без ущерба для безопасности.

2. Главное внимание должно уделяться теперь пропагандистскому обрамлению политики нового советского руководства, созданию ему привлекательного имиджа. До таких ярких концепций, как «новое мышление» или «общечеловеческие ценности» дело пока не дошло. Но уже в те дни готовился весьма эффектный шаг: объявление Горбачевым моратория на испытания ядерного оружия.

3. Действительная новизна первых шагов Шеварднадзе — попытка смены ориентиров. Прошлая политика объявлялась «проамериканской»: диалог был сориентирован на Вашингтон. Новая политика станет «проевропейской», «проазиатской» и т.д. С этими странами Советский Союз будет договариваться в пику США и тем самым оказывать давление на Вашингтон. Эта установка красной нитью проходит сквозь всю беседу с министром 12 июля.

Правда, скоро всё вернется на круги своя — главным партнёром опять станут США. Но Корниенко всё равно будет числиться ретроградом, «человеком Громыко» и проводником его проамериканского курса. Зато провозвестником нового европейского курса выдвинется Ковалев. С этого начнется водораздел в МИДе, который повлечет серьезные кадровые изменения, хотя надо прямо сказать, что в мидовской верхушке середины 80-х все без исключения были и не могли не быть «людьми Громыко». На протяжении 30 лет он лично, и очень придирчиво, отбирал кадры на руководящие посты, начиная с заместителей заведующих отделами, не говоря уже о послах.

4. Нужен успех — пусть небольшой, но эффектный. Женевские переговоры по ядерным и космическим вооружениям для этого не подходят — они ведутся с американцами и находятся в глухом тупике. Поэтому все внимание Шеварднадзе обращено на Комитет по разоружению в Женеве, Венские переговоры по ограничению вооружений в Центральной Европе и Стокгольмскую конференцию.

Во время нашего разговора на столе перед министром лежала телеграмма из Вашингтона от посла Добрынина. В ней сообщалось о беседе с Шульцем 4 июля. Советский посол, говорил Шеварднадзе, привлёк внимание американца к посланию Горбачева Рейгану. В нем говорится, что остающийся до их встречи период «должен быть использован с максимальной пользой для решения конкретных вопросов и достижения соответствующих договоренностей там, где это возможно. В контексте подготовки встречи следует, по нашему мнению, интенсифицировать работу и по тематике переговоров в Женеве, Стокгольме, Вене».

Одна за другой Добрынин с Шульцем перебирали ситуации на переговорах. И что же получается?

— Женева: здесь все глухо — без проблесков.

— Вена: «ожидать прогресса на этих переговорах, по словам Шульца, трудно. Он не считает данный вопрос перспективным с точки зрения выработки договоренности ко времени встречи».

— Стокгольм: «здесь, сказал Шульц, положение другое. На конференции созданы рабочие группы. В целом определена структура договоренности... Есть потенциал продвижения, и следовало бы уже сейчас начать работу по выработке текста взаимоприемлемой договоренности, пусть пока и без окончательного согласия в отношении всех элементов такой договоренности».

— Это что, все правда? — недоверчиво спросил Шеварднадзе.

— Да, правда, — ответил я.

— И что, Стокгольм действительно единственное место, где до чего— нибудь можно договориться? — продолжал пытать меня министр.

— Да, больше всего шансов на успех там.

— Шульц говорит, что в Стокгольме определена «структура договоренности». Она что — совпадает с контурами договоренности, о которых Вы мне рассказывали?