Глеб Скороходов - Мои королевы: Раневская, Зелёная, Пельтцер

Она взяла альбом с ролью и стала разглядывать его.

– Вы обнаружили следы исканий моего места в искусстве? – улыбнулась она. – Переписали бы мои подпорки в свою тетрадь: может быть, это приоткроет страшную тайну – работу Раневской над ролью. А тайны, собственно, нет. Есть хаос, который непонятно как складывается в характер. Хаос, без которого роль мертва и нет простора для фантазии.

Я никогда не заведу учеников. Чему их учить, если у меня все не как у людей. Вот говорят: «Знает он роль назубок, разбуди среди ночи – прочтет любой монолог!» А по-моему, это ужасно! Раневская вовсе не обязана держать всю роль в голове. Ежечасно и ежесекундно. От этого с ума сойти можно. Я должна знать ее, только когда становлюсь миссис Сэвидж. Для меня тут и защитная реакция – сохранить свежесть текста, не заболтать его.

Неподражаемая миссис Сэвидж в исполнении Раневской

– А зачем вы переписали роль от руки? В этом тоже тайный смысл? – спросил я.

– Есть, – ответила Ф. Г. – Есть, как ни странно. Пока не перепишу всю роль своей рукой, она не моя. Да и на этих листках из машинки где бы я разместила свои подпорки?!

Речь зашла про хиппи – Ф. Г. прочла статью о Вудстокском фестивале в «Театре».

– Я их понимаю. У них нет программы, у них отрицание ради отрицания, анархизм. Но нечто подобное испытала и я. Однажды, когда мне было лет пятнадцать, я, увидав проходившую по улице босую сверстницу (осень, холодно!), бросила ей свои туфли – модные, с тупыми вывороченными носками – фирмы «Вэра», – вот увидите, эта мода скоро вернется.

– Возьми и обуйся, – крикнула я.

Через несколько минут в комнату вошел отец.

– Я видел, что ты сделала, – сказал он. – Но я прошу тебя запомнить: здесь нет ничего заработанного тобою. Ничего.

Как мне тогда хотелось уйти из дома, как все вдруг стало чужим.

Мой старший брат, он погиб на фронте, пошел добровольцем в империалистическую, зашел как-то ко мне в комнату – я тогда еще играла в куклы – ну, мне было лет восемь-девять, а ему четырнадцать, – обвел все глазами и сказал трагически:

– Здесь все краденое. Все краденое.

Он был легальным марксистом и прочитал тогда Пруд она…

– Кто украл? – спросила я.

– Отец, – ответил брат, – и мать.

– Мама не могла украсть, не могла, – заспорила я.

Я ведь, вы знаете, ушла из дома, когда решила стать актрисой. Ушла с одним чемоданчиком. Но мама мне помогала – переводила ежемесячно небольшую сумму.

Фаина Георгиевна с Глебом Скороходовым. Санаторий им. Герцена. Май 1969 г.

Однажды с моим приятелем-актером я зашла в банк и получила очередной перевод – несколько бумажных купюр. Когда мы вышли из массивных дверей, налетевший ветер вырвал у меня деньги. Я остановилась и, следя за исчезающими в вихре банковскими билетами, сказала:

– Как грустно, когда они улетают! – И не сдвинулась с места.

– Да ведь вы Раневская! – воскликнул мой приятель, сразу вспомнив героиню «Вишневого сада». – Только она могла сказать такую фразу.

Когда мне пришлось выбирать себе псевдоним…

– Как псевдоним? – перебил я.

– Никто этого не знает – так давно я переменила фамилию.

– Но я-то, – удивлялся я, – читал вам письма от брата, отправлял ваши послания ему и ни разу не задумался, почему у него другая фамилия!

– Я решила взять фамилию Раневская. У нас есть что-то общее, далеко не все, совсем не все.

– Раневская – хорошая фамилия, – сказала Ф. Г. – Звучная и ясная. Это вам не классический «Темирзяев», сразу вызывающий отрицательную реакцию.

Я вот никак не пойму, как можно концертировать с такой фамилией, как «Крыса»?! Увижу на заборе афишу с гигантскими буквами – Крыса и каждый раз вздрагиваю! Я ли человек такой тонкой организации, или тут другая причина, но клянусь: не пойду в консерваторию, где мадам Чехова своим сказочным голосом объявит:

– Чайковский. Концерт для скрипки с оркестром. Исполняет лауреат множества конкурсов Олег Крыса!

Первый раз пьеса Чехова «Вишневый сад» была поставлена на сцене Московского художественного театра в 1904 году. В роли Раневской выступила жена Антона Павловича, актриса Ольга Книппер

Ну не хочу я слышать рядом с любимыми композиторами фамилию, напоминающую грызунов, которых с детства боюсь и не могу видеть.

Ведь до революции, в проклинаемые сегодня блаженные времена, не случайно же все люди публичных профессий – певцы, художники, адвокаты, врачи – думали о своих именах. Мы как-то с Павлой Леонтьевной читали телефонный справочник – какие там фамилии, диву даешься! Но только не у артистов! Ну, нельзя же слушать оперу, где Джульетта – Паскудина, а Ромео – Шкодников! Это просто вам помешает настроиться и на Гуно, и на Шекспира.

Мы смеемся, а Ф. Г. вспоминает записные книжки Ильи Ильфа, которые она нередко цитирует.

– Помните у него: «Наконец-то! Какашкин меняет фамилию на Сергей Грядущий. Глуп ты, Грядущий, вот что я тебе скажу». Так, кажется?

Между прочим, Ильф – тоже псевдоним. Только тут уж никак не скажешь, что писатель хотел скрыть свою национальность. Не дожил он, слава богу, до страшных лет конца сороковых – начала пятидесятых годов. И вы этого не знаете.

– Почему? Я помню, – возразил я.

– Что вы помните?! – Ф. Г. вдруг стала агрессивна. – Вы учились, а не жили! Особенно когда поднялась эта кампания против врачей – «убийц в белых халатах», по улицам еврею ходить стало опасно! Сегодня в это трудно поверить, но в театре какой-то ублюдок назвал билетершу-татарку «жидовской мордой», и та быстро куда-то скрылась – только бы не нарваться на скандал.

Говорили, где-то в Сибири, среди болот уже строили для евреев бараки без света и воды – настоящие концлагеря.

– Моего отца вызывали и предложили ему развестись, если он хочет остаться в Москве, – сказал я.

– Вот видите! А сколько лет ваши родители уже вместе?

– В этом году исполнится пятьдесят.

Илья Ильф, чьи афоризмы любила цитировать Раневская

– И никакой золотой свадьбы у них не было бы, если бы лучший друг советского искусства внезапно не дал дуба. Мне позвонил Михаил Ильич и сказал одно только слово:

– Подох.

Я сразу поняла, о чем он, но испугалась, как такое говорить по телефону?! А он: