Гайра Веселая - Судьба и книги Артема Веселого

Заметно было, что все устали от разговоров, от выпивки, отяжелели и хотели спать. На меня они не обратили никакого внимания. Потные лица блестели при свете яркой лампочки без абажура. Табачный дым слоисто ходил над пирующими.

На рассвете все разъехались, я спал на диване в большой комнате. […]

Утром я вошел в кабинет, прибранный, проветренный.

У окна стоял Артем и разглядывал толстую книгу. Именно разглядывал, медленно перевертывая пожелтевшие страницы с крупным старопечатным текстом. Узкие глаза его, прикрытые монгольскими пухлыми веками, светились торжествующе…

— Вот, — сказал он, не отрываясь от книги, — что ни слово, то удар колокола. Слушай.

И он прочел, выговаривая каждую букву: «Доколе нам терпеть, протопоп? — До конца протопопица, до конца».

— И он все вытерпел и не только вытерпел все муки, он еще неистовое геройство совершил — написал об этом! Чем и утвердил себя на веки веков.

Артем положил ладонь на шершавую страницу как бы пожимая могучую руку славного бунтаря Аввакума, на века заклеймившего своих царствующих и холуйствующих врагов.

— Все может погибнуть, но что сработано пером, то останется.

Положив книгу на стол, он подошел к полке.

— Вот это все Ярмак, да Ярмаковы походы, всякие временные приметы, все это надо знать и видеть самому. А главное, без чего никакой правды не расскажешь — говор. Это в нашем деле главное — передать, как люди говорят. У каждого времени свой говор и у каждого селения — свой. Я по тем ярмаковым местам походил и поплавал для того только, чтобы увидеть, как тут шла и как плыла его ватага. А говору того, конечно, не услышишь теперь. Говор вот он, в книгах только и слышен.

Так негромко, басовито и чуть заметно по-волжски окая, говорил Артем, а сам все поглаживал потертые темные корешки старых книг — помощников в нелегкой его работе.

Потом он сказал, что «самое, пожалуй, трудное при этом сочетать современный авторский язык со старым говором, да так, чтобы „между ними драки не было“. Тут нужна во всем самая строгая мера, не всякому доступная. И еще надобен тончайший слух, чтобы все это звонкое, стародавнее не взяло верх. Все в меру — это не многим пишущим исторические романы удалось. У Толстого в „Петре“ это здорово сделано. Так он графского роду. С малых лет — на всех языках. А я — первый грамотный в нашем Кочкуровском роду. Короче говоря, „Гуляй Волга“ еще не сработана. Тесать ее еще надо и строгать. Ну, пошли чай пить…»

Поселили нас — студентов Литинститута в Сокольниках, на берегу тихой Яузы в студенческом городке. Метро еще только строилось и нам, чтобы добраться до Дома Герцена на трамвае, требовалось не меньше часа.

Узнав об этом, Артем сказал, что это даже хорошо: в дороге всяких разговоров наслушаешься, все новости в народном изложении прослушаешь, да еще с соответствующими комментариями. Кроме того, всякие случаи происходят. Тоже для писателя надо…

Как-то раз он зашел в институт, чтобы позвать меня на именины к одному «могучему мужику».

Я спросил:

— А удобно это так, без приглашения?

— Во-первых, я тебя приглашаю, а, кроме того, ты — писатель, а писателю все удобно, если интересно.

На мой вопрос, куда мы идем, кто именинник, Артем ответил:

— Василий Каменский… [134]

Померкли все сомнения и отпали все вопросы: мы идем к Каменскому — последнему российскому футуристу! И одному из самых прославленных и ярких.

Мы шли вдоль бульвара по направлению к Арбату, и Артем рассказывал о футуристах так, словно разговор у нас шел о солдатской и матросской вольнице или о ярмаковых гулебщиках. Они бунтовали, не всегда зная, для чего, но твердо веруя, что нельзя «жить законом, данным Адамом и Евой». И работать стихи нельзя по старым прописям. Говорил он, как всегда скупо, сдержанно и вроде бы не очень заинтересованно. Не зная Артема, можно подумать, что говорит он только для того, чтобы скоротать дорогу. Но я-то немного знал его повадки и его редкий дар говорить немного, а сказать самое главное о человеке. […]

Уже темнело, когда мы добрались до Каменского. Он очень обрадовался Артему, потом внимательно оглядел меня и тоже обрадовался. Это меня удивило, но потом я узнал, что Каменский любил, когда к нему приходили гости.

В комнате было много шкафов с книгами и рукописями в объемистых папках. То, что не вмещали шкафы, громоздилось на шкафах и под ними, за ними и между ними. Каменский собирал все, что имело хоть какое-то отношение к литературе. […]

Каменский положил передо мной чистый лист бумаги.

— Все, кто приходят ко мне, оставляют свои автографы.

— А что писать?.. — смутился я.

— Напиши про Волгу, — подсказал Артем 14 .

Из письма Льва Правдина Гайре Веселой

Очень хорошо, что Вы собираете материалы об Артеме.

Мне кажется, он был одним из немногих, которые, если не сознанием, то сердцем понимал многое, что только сейчас делается очевидным.

Все его книги: «Реки огненные». «Гуляй Волга», «Россия, кровью умытая» — это, мне кажется, книги бунтарские. Он не любил благополучия, успокоенности, благодушия и воевал с ними в своих книгах. […]

Я очень стараюсь вспомнить архитектонику его речи. Но одно достоверно: говорил он короткой фразой, пропускал сказуемые и всю словесную шелуху тоже отбрасывал.

Виктор Иванович Баныкин (род. 1916) — прозаик. Родился в Ставрополе-на-Волге. Печататься начал с 1937 г. Автор книг «Рассказы о Чапаеве» (1939), «Фомичевы» (1952) и др.

Тяжко говорить об Артеме Веселом в прошедшем времени. Более двух десятилетий нет среди нас писателя, писателя необыкновенной самобытности, всем своим обликом так похожего на русского заволжского мужика, прадеды которого в незапамятную седую старину породнились с монголами. Нет среди нас волгаря Николая Ивановича Кочкурова, но стоит взять в руки одну из его книг, написанных кровью сердца, как перед очами встает во весь свой могучий рост этот удивительно живой, трогательно простой, душевный человек.

В 1934 году я работал разъездным корреспондентом районной газеты в городе Ставрополе на Волге.

Из края привезли газеты, и я узнал, что человек, создавший «Гуляй Волгу», приехал из Москвы в Самару — на родину свою. И тут уж мне, только-только заболевшему опасным недугом — писательством, никак не удалось совладать с собой… Махнув рукой — была не была — я отправил в Самару с очередной почтовой тройкой свой первый рассказец Артему Веселому.

Ответ пришел недели через три и уже из Москвы. Мой бедный рассказец вдоль и поперек был испещрен пометками, и пометками колючими, но справедливыми. В том же конверте лежало драгоценное письмецо. Оно, как сейчас помню, было написано карандашом — размашистый, крупный почерк. Поразила меня в этом письме покоряющая сердечная простота маститого литератора. Артем Веселый говорил со мной как с равным. Будто я такой же, как и он, литератор, но вдруг, ну, совершенно случайно, написал ерундовый опус (ведь и на старуху бывает проруха).