Жюль Ренар - Дневник

— Поначалу я считал, что ваш талант — это просто долготерпение, но он свободнее. Разница лишь в том, что вместо целой страницы вы ищете одну-единственную строчку, три слова. У вас встречаются коротенькие фразы, которые производят впечатление целого тома. Когда я читаю что-нибудь ваше впервые, почти все производит на меня неблагоприятное впечатление. Перечитываю — и уже лучше.

— Объясняется это, — сказал я ему, — вашей леностью, как читателя. Для того чтобы я мог понравиться, надо сделать над собой определенное усилие, надо быть в определенном состоянии духа, как бы в состоянии благодати. Все, что я пишу, доставляет мне в каждую данную минуту большую радость. Радость эта уходит, возвращается, но она существует, и она передается другому, и, очевидно, вы ее почувствовали. В какой именно момент? Не знаю. При первом, при втором чтении? Не знаю, но в том-то и дело, что вы неизбежно должны ее ощутить.

— …Рыжик, — продолжал он, — на каждом шагу делает чересчур смелые замечания. Испытываешь неловкость не потому, что он излишне смел, а потому, что мы о нем мало знаем. Даже неизвестно, каков его возраст!

— Это потому, что он состоит из отдельных моментов. Он не есть существо формирующее-с я, он реально существует. Конечно, я мог бы причесать его, пригладить, но мне не хотелось. Эту работу вы проделываете сами, не важно, если вы и посердитесь при этом, и этим путем вы, худо ли, хорошо ли, обогатите жизнь Рыжика.

— Вот что меня удивляет, — сказал он, — очень уж вы скупо описываете наш край!

— Делаю я это потому, что описания живы не только деталями. На ту или иную местность глядят, ее не инвентаризируют. Вот это зрительное впечатление мне и хотелось бы передать; но для этого требуется не больше двух-трех слов. Я их ищу, и я их найду.

17 июля. Смерть наложила на его лицо свое лунное сияние.

18 июля. Приняв твердое решение, я все еще остаюсь в нерешительности.

* Просто думать — этого мало: надо думать о чем-нибудь определенном.

20 июля. Среди деревьев самое молчаливое — орешник.

* Зачерствевшее сердце. Каждую минуту его приходится сжимать, чтобы оно стало мягче.

21 июля. Виктор Гюго — гений, который никогда не шел ощупью.

* Наша жизнь выглядит как набросок.

23 июля. В самом радостном перезвоне колоколов всегда слышится что-то мрачное, кладбищенское.

28 июля. Стиль — это привычка, это вторая натура мысли.

* Если бы человеку дана была власть дополнять природу, змее он приделал бы иглы.

* Разутое дерево; на краю рва видны его ноги и толстые скрюченные пальцы.

1 августа. Если бы строили дом счастья, самую большую комнату пришлось бы отвести под зал ожидания.

6 сентября. Она вопит так, как будто никому не хочется посягнуть на ее добродетель.

23 сентября. Заячья нора даже в отсутствие зайца полна страхом.

25 сентября. Охота. Над самым ухом ветер дудит свою песенку в коротком стволе моего ружья.

Зеленая волнующаяся и загадочная люцерна похожа на озеро — какие сюрпризы оно нам преподнесет? Флейта Пана — это просто сухие и полые стебельки стерни, которые при малейшем ветерке издают нежный мелодичный звук. А если к звукам примешивается еще и пение перепелки, то получается совсем изысканно.

Одинокая деревушка затерялась среди леса, заслоняющего горизонт, и почтальон добирается сюда только после трех часов пополудни…

Глядишь на эти фермы, и тебе кажется, что здешние жители никогда не читают газет и о новостях, происходящих на свете, узнают лишь на ярмарке.

Луга, и снова луга. Похоже, что здесь живут одни только быки. Я подумал: «Почему ферма расположилась именно здесь, а не в другом каком-нибудь месте?..» Филипп сказал мне, что поблизости есть источник, который никогда не пересыхает. Вот вам и объяснение.

Сам Филипп немножко стесняется и своего ружья, и ягдташа, и своего барского пальто, особенно когда приходится проходить мимо поля, где за плугом идет знакомый крестьянин.

Вот луг, который дядюшка Перрен выиграл в карты у деда Шата. Сам Перрен как-то в воскресенье проиграл лошадь с телегой, но через неделю отыграл обратно…

28 сентября. Заяц толст, тяжел, и мы бледнеем почти так же, как если бы мы только что убили человека.

17 октября . О, эти поэты-почвенники, от которых даже не припахивает навозом.

* Бал. Музыкантов трое: отец играет на скрипке, сын на треугольнике и мать — на виолончели; но она только притворяется, что играет: ее виолончель молчит. Она даже не решается коснуться смычком струн.

* Из всего, что мы пишем, потомство сохранит самое большее одну страницу. Я хотел бы сам выбрать для него эту страницу.

22 октября. Мольер. Гитри читает нам «Мизантропа», и так умно читает, как никогда не приходилось слышать зрителям в театральном зале. Удивительно, до чего у Мольера тусклые образы, но зато какое горькое красноречие! Неудержимый смех и неудержимые слезы.

26 октября. Солнце уменьшается на нитке горизонта, как будто стягивают узелок.

29 октября. Болтлив, горласт, пошл, невыносим. Ему достаточно четверти часа, чтобы обнажить до конца свое страдающее сердце, сердце маленького литератора. Разойдется ли его книга? Возьмет ли у него издатель следующую? Он рад стать рогоносцем, если из этого можно извлечь «шедевр».

Он знал нищету. Теперь ему хочется быть уверенным, что то, что он делает, хорошо.

30 октября. Никогда не жаловаться самому и утешать других.

31 октября. Страшное дело — надевать фрак, сидеть на одной половинке зада, есть, не чувствуя вкуса, говорить без увлечения, потом играть в карты или смотреть, как играют другие.

Некоторые дамы заявляют, что не видят у Гитри ни капли таланта, и говорят это таким тоном, будто хотят сказать: «Этот господин не предлагает мне переспать с ним».

Хорошенькие женщины болтают, улыбаются, едят и пьют, как ангелы, потом, распустив пояс, усаживаются за карты, словно старые ведьмы.

Они едят грушу вилкой, да и во всех случаях жизни ведут себя так, словно перед ними груша и вилка.

24 ноября. То, что в театре называют новой ситуацией, — это просто невозможная ситуация.

26 ноября. «Рыжик». Читаю его Антуану. Перед сценой в амбаре слышу: «Но это же чудесно». С этой минуты читаю более уверенно, то есть не так хорошо. Впрочем, на этот раз я ничуть не взволнован. После сцены на сеновале я чувствую, что пыл мой гаснет, и моя аудитория чуть от меня ускользает. Антуан закуривает сигарету, я слышу звонки, шаги в коридоре. Начинаю комкать. Когда мосье Лепик расчувствовался, пошло лучше. Конец.

— Это чудесно, — повторяет Антуан. — В одном месте совсем небольшая длиннотка. (Он не может точно сказать, в каком именно. Конечно, там, где я почувствовал, что комкаю.) Но это так, к слову сказать. Редко приходилось слушать что-либо равное этому. Я просто не верил, что вы сможете сделать такое из «Рыжика», вам обеспечена сотня представлений.