Жюль Ренар - Дневник

* Крестьянин, быть может, единственный изо всех людей, который не любит сельского пейзажа и на него никогда не смотрит.

4 октября . Мама грустит, и грусть ее вполне искренняя, — правда, долго такое состояние не продлится, но оно все же производит впечатление.

Она начинает думать, что одними визитами всего не уладишь.

Грусть: старуха на стуле о двух ножках, который вот-вот развалится. Она наклоняется к очагу, где чадят два полена. А позади — холод кухни.

В своем сыне она видит такого же молчаливого мужчину, каким был ее муж; и это еще страшнее, потому что мужа уже нет.

Для услуг у нее имеется Люси, молоденькая служаночка в трауре, которой, кстати сказать, никогда нет на месте.

Ей уже не хватает сил на прежнюю болтовню. Слова ее падают в огонь, и продолжения не следует. Между фразами долгие паузы.

Она плачет, твердит:

— Ох, как я несчастна! Вы даже представить себе не можете, как я несчастна!

Возможно, несчастна оттого, что не сумела добиться любви ни мужа, ни детей, зря сгубила свою жизнь.

Почему не может она исчезнуть, потихоньку сгореть в очаге, смешать свой пепел с пеплом поленьев!

А ветер! Дыхание всех ветров бушует у ее двери.

* Умер Эредиа. Он оставил только том стихов. И решил, что в этом его спасение: не отвергнет же потомство всего один какой-то томик.

Потомству так же легко отвергнуть один том, как и тысячу томов!

9 октября. Живу в своей лени, как в тюрьме.

* Когда у меня остается не более ста су, я пугаюсь; когда у меня остается не более десяти су, я обретаю моральный покой.

10 октября. Старости не существует. По крайней мере, не существует непрерывных мук старости в конце жизни: ежегодно мы, как деревья, переживаем приступы старости. Мы теряем листву, ясность духа, вкус к жизни. Потом все возвращается. Не просто: детство, зрелость, старость. У нас есть по нескольку раз в жизни свои времена года, но их смена для нас неуловима: она не закономерна.

11 октября. Философия — это нечто вроде стрельбы наугад: не видно, где прячется бог, и не знаешь, попал ты в него или нет.

*…Я охотно отдал бы свою пьесу театру, который был бы пуст, не имел бы ни директора, ни актеров, ни публики, ни прессы.

Генеральная репетиция всегда превращает в пытку.

Как так! Этот господин, в котором я не нахожу ни грана таланта, вдруг возьмет и скажет, что я талантлив.

Самая прекрасная хвалебная речь доставляет не больше удовольствия, чем самая банальная любезность, и любая критика кажется мне грубой.

Очень быстро привыкаешь к молчанию прессы.

Когда критик разбирает чужую пьесу, я просто ее не узнаю, хотя видел ее своими глазами. Почему же критика должна быть справедливой, когда речь идет обо мне?

Статья господина Фаге может позабавить или нагнать скуку, но какое отношение имеет она к литературной справедливости? Имеются всего три-четыре талантливых критика, а все остальные — тьфу!

Я не знаю, — что такое торговый дом, но я отлично знаю, что театр — это такое место, где больше всего говорят о деньгах. Я знаю только одного директора театра, осмелившегося ставить пьесу, которая не делала сборов. И то я не решаюсь его назвать: он подал бы на меня в суд…

* Жирных овец пасет такой малыш, что волк непременно утащит его, как только овцы отвернутся.

18 октября. Онорина уже не отличает дня от ночи. Встает ночью, чтобы съесть кусок хлеба. Неужели до самой смерти ее так и будет мучить голод?

* Осень. Тяжелая пелена туманов уползает к югу, и является север, солнечный, ясный и холодный.

* На охоте. Парочка ежей устроила себе гнездо в опавшей листве. Пуантю лапой выкапывает их из-под изгороди, как горячие каштаны, потом берет их по очереди в пасть и кладет на землю — жжется.

23 октября. В час перед самым закатом солнца ко мне приходят лишь самые тонкие мысли, такие тонкие, что мой мозг становится похож на дерево, с которого облетела вся листва.

* Любовь к природе — самая настоящая любовь, и деревня мешает мне работать, как любовница.

* Бессмертие моего имени мне так же безразлично, как бессмертие души.

Если бы я мог договориться с богом, я бы попросил его превратить меня в дерево, дерево, которое с вершины Круазетт глядит на нашу деревню. Да, я предпочел бы это, а не статую.

* Эгоистичен, как святой.

25 октября. Листья разбегаются, словно ворон крикнул им с верхушки дерева: «Зима идет!»

26 октября. Приходится метлой расчищать дорожки в опавшей листве, как в снегу.

* Священник: он социалист, бунтарь, а главное — вольнодумец.

— Вас хочет видеть священник, — сказали мне.

Он приходит, не застает меня дома, беседует со служанкой, называет ее «милочка», греется в кухне у очага и обещает заглянуть завтра.

— О нем всякие слухи ходят, — говорит служанка. — Он за девушками бегает. Его у нас любят.

Итак, он приезжает на следующий день на велосипеде. Он пожимает мне руку, которую я ему протягиваю, и начинает вести беседу в тоне превосходства.

К чему было уходить, все равно от него не скроешься!

Роста скорее невысокого, коренастый, лысоватый. Бедный, но грязный. Шнурки на башмаках висят. Слезящиеся глаза, ногти черные, нагрудник слез на сторону, после каждой фразы облизывает губы, причем язык белый, а зубы зеленые. Похож на священника с театральных подмостков, словно играет роль священника, а мог бы и сменить шкуру. Под красными веками — он их то и дело трет — поблескивают глазки, причем он умеет тушить их блеск. Говорит легко, тонким голоском, который доносится как будто сквозь сукно. Улыбки, слишком много улыбок, и внезапная важность, вид фатовской и недобрый, пытается произвести впечатление, очаровать. Это смешно. Видно, хочет выложить все, но сдерживается.

Предвидит, что при отделении церкви от государства его лишат места. Ему этого не говорят: он сам знает. Что он тогда будет делать? Бунтовать? Может быть, останется, вопреки увольнению, в своем приходе, — благо здесь все его любят, — или будет жить сочинительством. Он оставляет мне несколько засаленных образчиков своего творчества, которые я должен прочесть не как друг, а как «критик».

Он социалист, если социалисты хотят быть справедливыми и возместить церкви ее потери.

Он написал несколько страниц о разделе земельной собственности: усадьбы делить поровну, деление производить под наблюдением хотя бы священника.

— Это немного напоминает проекты Жореса, — говорю я.

— Я их не знал. Мне это пришло в голову раньше, года три тому назад.

Он еще медлит обращаться к политическим деятелям.

— А ко мне? — спрашиваю я. — Вы себя уже скомпрометировали.

— Вы не политик. Я пришел к вам, как к литератору.

О священнике из Шитри он говорит:

— Это болван.