Василий Шевчук - Командир атакует первым

Палец все время на гашетке. Сколько раз немец в кольцо прицела попадал, но до перекрестия не доходил. А нужна-то всего секунда. Ему, кстати, тоже не больше.

Медленно, нехотя силуэт "худого" плывет по сетке прицела. Пальцем правой руки сквозь кожу перчатки явственно ощущаю насечку на изгибе гашетки. Прозрачный колпак кабины "мессершмитта" накрывается перекрестием. И тогда я всаживаю в эту кабину, кресты, топкий хищный фюзеляж такую длинную очередь, что самолет мгновенно прямо на моих глазах вспыхивает и, взорвавшись, рассыпается на бесформенные куски.

"Сколько же продолжалась смертельная чехарда?" - прикидываю я, провожая взглядом поверженного врага. На бортовом хронометре 13 часов 35 минут. А взлетел в 13.10.

Но где Степан? Где остальные "мессеры"? Не сразу после горячей схватки вспомнил я о противнике. И в этот момент самолет мой сильно вздрогнул, яркая вспышка ослепила глаза...

Ругать себя за то, что расслабился, что забыл о противнике, которого впятеро больше, некогда. Самолет горит. Пламя лижет фонарь кабины. Высота? 180 метров - фиксирует сознание. Земля совсем рядом. Но надо прыгать!

Для спасения остался один шанс - покинуть самолет, который может взорваться в любое мгновение, методом "срыва". Размышлять о том, что это опасно, времени нет. Натянул очки, откинул колпак. Пламя горячо полыхнуло в лицо. С трудом приподнялся, перекинул ранец парашюта через борт. Кольцо! Мягкая масса шелка медленно (как медленно!) ползет вдоль фюзеляжа...

Огромная сила выдергивает меня из кабины. Мелькнули языки пламени...

На переднем крае

Пламя жжет лицо. Надо его сбить. Руки. Где мои руки? Целы. Сейчас будет легче. Сорву пламя. Поднимаю правую руку и чувствую боль по всему телу. А лицо жжет. Глаза открыть страшно. Но откуда эта боль? На переносице почувствовал мягкую резину очков. Можно открыть глаза. Нужно...

Сознание возвращается какими-то толчками, импульсами. Я сбил... Удар по самолету. Огонь. Шелк парашюта. Пламя. Удар. А до этого? Бой. Шесть против одного. Нет, против меня был один... Где Степан?.. Бой над чужой территорией. Рядом с передним краем, но над чужой. Пистолет! Где мой пистолет? Глаза нужно открыть, глаза... "Ну, Василий, ну!" - приказываю себе. Лицо жжет.

Взгляд упирается прямо в небо. Странное небо - огненно-желтое. И по нему серая полоса. "Дым", - догадываюсь. Прямо надо мной со снижением идет Як-1, словно привязанный к этой полосе. Неужели Степан Карнач? Кроме Карнача и меня, здесь быть никого не должно. Значит, и его сбили.

Он тянет к своим. А где же я? Приподнять голову очень трудно, но все-таки сумел. Опять проклятая боль по всему телу. Лежу Лицом в небо. Не то на бруствере окопа, не то на краю воронки. Под спину что-то резко давит. "А, наверно, ремни парашюта", - пронеслось в голове. Повернуться нет сил. Слышу приглушенный разговор. Шаги. Руку к кобуре. Дикая боль. Небо чернеет. Куда-то проваливаюсь...

Опять голос. Откуда-то издалека. Женский. На щеках живительно-облегчающая прохлада человеческих рук. Память восстанавливается с того места, где оборвалась. Пистолет! И снова боль. На этот раз сознание возвращается окончательно. Перед глазами расплывчатые контуры лица.

- Ну вот, сокол ясный, и очнулся. Ишь, как тебя здорово ошпарило. Ничего. Перевязочку сейчас сделаем. Заживет. Все заживет, - мягкий женский говор разгоняет остатки темноты.

Пытаюсь приподняться. Нет, плохи дела, опять пронизывающая боль. Женщина поняла:

- Лежи. Лежи уж теперь. Сейчас разберемся, куда тебя.

У моей спасительницы выцветшая добела пилотка некрасиво натянута до самых ушей. Догадываюсь: чтобы волосы не мешали работе.

А сестра, ощупывая осторожно ноги, руки, по-прежнему мягко приговаривает:

- Ну вот - тут цело. Рученька тоже. С вашим братом, летчиками, тяжело. У ваших ребят убит - так убит, ранен - так сразу видно где. А вашего ранят, да еще пока падает - шишек набьет. Ничего, найдем.

Рядом тяжело ухнуло. Земля бруствера вздрогнула, больно отдало в спину. Я чуть не вскрикнул. Женщина поняла по-другому.

- Не бойся. Тут часто стреляют. На то и передний край. Да они сейчас так просто, чтобы мы не спали, - успокаивает меня сестра, продолжая делать свое дело, - ну-ка, головку повернем. Как шея?

Чем дальше осмотр, тем беспокойней становится ее голос. А я, уже расслабившись, снова теряю сознание.

...Очнулся в землянке, неярко освещенной, как всюду в прифронтовой полосе, самодельным светильником из снарядной гильзы. Около топчана, на котором я лежу, стоит невысокий майор-пехотинец. Рядом со мной, судя по всему, - врач.

Женщина, которую помню там, на бруствере окопа, зеленкой смазывает мое лицо. Врач перевязывает рану на ноге. Женщина все время что-то приговаривает, врач молчит. Я тоже молчу, терплю щиплющую боль на лице и жду, что скажет врач.

Закончив перевязку, неразговорчивый медик удрученно произнес:

- Без рентгена не уверен, но у вас, товарищ летчик, по всей видимости, что-то с позвоночником.

Пехотный майор замахал на него руками, шутливо оттолкнул от топчана.

- Брось, доктор. Не пугай пилота. Дай-ка мы с ним лучше выпьем. Как-никак, а сегодня праздник. Держи, сокол! - И он протянул мне полстакана водки, половину огурца.

- Ты, лейтенант, не слушай эту медицину. Им бы только болячки искать. Парень ты крепкий, какой там еще позвоночник может быть!..

Я машинально взял стакан, чокнулся с майором, но в голове пронзившие, как выстрел, слова врача: "Что-то с позвоночником".

- Брось, лейтенант! Давай еще выпьем. За вашего брата. Вы сегодня молодцом поработали. Нас эти две батареи, которые сейчас штурмовики разделали, три недели донимали. Тяжелые, черти! Три дня назад, - майор вздохнул, - прямое попадание снаряда в землянку моих разведчиков. Ребята только спать легли. С задания - оттуда - вернулись. А сейчас, слышь, молчат... А что ж истребителей мало было? Мы весь бой видели. Думали, не дотянешь ты до передовой. Уж очень низко выпрыгнул. Я на всякий случай распорядился: на нейтральной или у них опустишься - второй батальон в атаку, выручать. Дотянул до нас, молодец, а напарника твоего подожгли. Ну он-то далеко ушел. Не знаю, правда, долетел до аэродрома или нет - горел сильно. Ничего, сокол, война...

Майор говорил без остановки, перескакивал с одного на другое. Я видел, чувствовал его бесхитростное желание приглушить, отдалить слова врача о ранении позвоночника, так угнетавшие меня. И в то же время он искренне радовался, что я остался жив, что штурмовики хорошо отработали, и тут же тяжко переживал гибель своих разведчиков.

Каждому фронтовику довелось пережить одновременно эти, казалось бы, исключающие друг друга чувства: радость победы, того, что ты, твой друг живы, и здесь же горечь потери товарища, однополчанина, подчиненного, командира, просто незнакомого солдата.