Анатолий Житнухин - Геннадий Зюганов

По утрам, в начале рабочего дня, Геннадию Андреевичу казалось, что и внешне обстановка в ЦК изменилась. В помещениях на Старой площади, где тяжелые портьеры и ковровые дорожки поглощали любой шум даже в дни оживленных мероприятий, теперь установилась гнетущая тишина: даже разговоры в кабинетах и коридорах велись вполголоса, отчего у постороннего человека возникало ощущение царящего здесь полного безмолвия. Конечно, рук никто не опускал, и работа велась в прежнем напряженном ритме. Все были уверены, что затишье не будет долгим.

После тягостной «пятилетки похорон», как назвали эти годы в народе (один за другим уходили из жизни Суслов, Брежнев, Андропов, Устинов, Черненко), генсеком был избран молодой и энергичный Горбачев. Известие это встретили с оптимизмом. Правда, немного позже Зюганов с удивлением узнал, что не у всех это событие вызвало энтузиазм. Через несколько месяцев ему пришлось выехать в очередную командировку в Ставропольский край, где бывал он довольно часто и всегда увозил оттуда самые теплые впечатления: исключительно благодатные места, красивейшая природа, приветливые и талантливые люди, умеющие по-настоящему на земле работать. Во время одной из встреч с местным руководством, которая проходила в неформальной обстановке, высказал Геннадий Андреевич предположение, что земляки Горбачева, должно быть, испытывают гордость за своего бывшего руководителя. И неожиданно почувствовал, что его слова вызвали замешательство, возникла неловкая пауза. Но и уходить от разговора ставропольцы не стали: «Видишь ли, Андреич, между нами, конечно, ни на что стоящее он не способен. Умеет только лопотать, руками размахивать да затевать реорганизации. Знаешь, как у нас его звали? Или „Мишка-конвертик“, или „Мишка-шашлычник“».

Почему первое прозвище прилипло, объяснять не стали — и так понятно. А второе, как выяснилось, пошло из-за неуемного стремления Михаила Сергеевича лично проявить свое большое уважение к столичному начальству, часто посещавшему Ставрополье: любил выступить в роли заботливого и хлебосольного хозяина, всегда сам жарил и подавал на стол шашлыки.

Поначалу Зюганов был ошарашен такой откровенностью. Конечно, разговоры — они и есть разговоры, не следует делать по ним далеко идущие выводы. Но, с другой стороны, слишком хорошо знал Геннадий Андреевич своих собеседников — не из тех они были, кто мог возвести напраслину на человека. И все же после этого случая стал более внимательно присматриваться к генсеку, анализировать и сопоставлять его многочисленные выступления. Постепенно проявлялось то, что не сразу бросалось в глаза под воздействием несомненного умения Михаила Сергеевича придавать своим речам эмоциональную окраску и внешнюю убедительность, — сумбурное мышление, противоречивость, большое количество непродуманных, льющихся, словно из рога изобилия, идей. Известно, что не все большие руководители обладают умением должным образом обобщить и систематизировать свои взгляды в законченной, устной или письменной, форме. Но знать предмет, о котором судят, логически мыслить и видеть как минимум на два шага вперед они обязаны. У Горбачева он этого не находил. Гласность, ускорение, человеческий фактор, новое мышление… За этой словесной завесой не просматривались ни конечные, ни промежуточные цели.

Позднее словарь бессмысленных неологизмов «воинствующего дилетанта», как со временем коллеги Зюганова окрестили Горбачева, стал пополняться заимствованными понятиями с модной либеральной окраской: «гражданское общество», «общечеловеческие ценности», «плюрализм», «многопартийность». В отличие от загадочного лозунга «Больше демократии — больше социализма!» они носили уже конкретный, практический смысл, не имеющий ничего общего ни с демократией, ни с социализмом, и вызывали закономерный вопрос: в ту ли сторону «пошел процесс», о чем так часто твердил Михаил Сергеевич?

Создавалось впечатление, что Горбачев и не пытался ответить на вопросы, которые сам же и порождал. Главное — «процесс», в котором он, Михаил Сергеевич, исполняет ведущую роль. Любимый сюжет — «Встреча с народом». И строгий контроль за тем, чтобы по телевидению обязательно показали народу, как он с народом общается. Только вот его актерскому дарованию явно не хватало соответствующего образования и режиссуры: сквозь образ всё понимающего и знающего народные нужды «своего парня», открытого и искреннего, просматривались безграничная самовлюбленность и бахвальство. И лицемерие. Достаточно вспомнить, как он открещивался от своей причастности к вводу войск в Тбилиси и Баку («Не знал!»), как вел себя в мнимом плену в Форосе.

Откровенно скажем: не сразу на смену первым сомнениям и разочарованиям пришло к Зюганову убеждение, что не тому человеку держава вверена. Неумение правителя разобраться во внутренних проблемах «собственного королевства» — это, как оказалось, еще полбеды. Тщеславие возобладало над здравым смыслом и во внешней политике: Горбачев оказался падким до иноземных почестей, стал откровенно заискивать и лебезить перед американскими и западными руководителями.

Когда госсекретарь США Дж. Бейкер во время визита в Москву в порыве откровенности сказал Горбачеву: «Мы хотим, чтобы вы добились успеха. Мы хотим этого столь же сильно, как вы, а может быть, даже сильнее», — Горбачев что-то промямлил в ответ, смутился от публичного признания в ответной любви.

Характерный случай вспоминает Е. К. Лигачев: «Однажды прилетел (Горбачев. — А. Ж. ) из Италии и говорит: „Егор, ты знаешь, весь Рим меня провожал“. Я ему: „Михаил Сергеевич, надо бы на Волгу съездить и в Сибирь“. А он: мол, ты опять за свое, я тебе про Италию, а ты — Сибирь! И так довольно часто бывало».

Все понимали, чем чревата страсть беспринципного политика к всевозможным встречам на высших уровнях, к различным «шестеркам», «семеркам» и прочим международным объединениям. Отнюдь не злые языки, а серьезные люди, обеспокоенные катастрофическим падением престижа страны, не в шутку стали утверждать, что Горбачев за улыбку Маргарет Тэтчер готов полцарства отдать. И отдал бы, если бы та попросила. Ведь сделал же он царственный жест во время встречи с канцлером ФРГ по проблемам воссоединения Германии. Да такой, что немцы сразу же провозгласили его своим национальным героем, присвоив ему звание «Лучший немец года».

Случилось это опять-таки в памятном для Зюганова Ставрополье. Приходилось ему бывать в тех местах, где проходила встреча между Михаилом Горбачевым и Гельмутом Колем (как потом стало известно, предшествовал ей тайный, под видом отдыхающего, вояж А. Н. Яковлева в Западную Германию и его предварительные переговоры с руководством ФРГ). Скрытая от посторонних глаз правительственная резиденция находится в поразительно красивом заповедном уголке Зеленчукской долины. Река Зеленчук, которая здесь протекает, не случайно так названа: даже после бурных дождей вода в ней остается изумрудно-прозрачной — отражаются в ней великолепные вековые леса и бушующие вокруг травы. Видно, настолько местная природа умиротворяет и настраивает на философский лад, что когда началось обсуждение компенсации потерь Советского Союза в результате «воссоединения Германии», а фактически — платы за продажу ГДР, Горбачев решил, что торг неуместен. Немецкая делегация была прекрасно осведомлена о величине урона, который понесет советская сторона в результате такого шага. Коль располагал полномочиями дать гарантии, что ФРГ возьмет на себя обязательство не входить ни в какие военные блоки и выплатит довольно внушительную сумму. Но никто не предполагал, что цифры, названные Горбачевым, будут в двадцать раз меньше тех, которые немцы держали в уме. Сначала гости оторопели от такой щедрости, потом пришли в себя, еще поторговались, сбили и эту цену.