Александр Чуманов - Палка, палка, огуречик...

Но вообще-то, чтобы не создалось ложного впечатления, болезненным влечением к обильным и шумным застольям мои родители все же не отличались, и гулянки в нашем доме случались реже, чем в некоторых других домах, а до драки дело доходило совсем редко — лишь когда для пробы приглашали малознакомую «пару». Обычно же пристойность соблюдалась достаточно тщательно — интеллигенция все ж, неудобно…

Отца было совсем не слыхать — он песни либо не пел вообще, поскольку имел полное отсутствие музыкального слуха, либо, уж если делалось невмоготу, подпевал чуть слышно, чтобы не портить общую песню.

Мама, наоборот, при полном отсутствии голоса старалась выводить как можно громче и проникновенней, взяв одну тональность, так ее и вела — то доходя до пронзительного крика, то, наоборот, опускаясь до шепота.

В разговоре она тоже усердствовала за двоих. И очень часто, если у нее в тот день не было намерения с кем бы то ни было целоваться в темном углу, мама хвасталась мужем, объясняя всем присутствующим, а в первую очередь самой себе, почему она, такая умница и красавица, выбрала однажды именно его — случайного по всем приметам человека. Мама так и говорила — «выбрала», совершенно в такие моменты забывая, что никакого выбора она в свое время не делала, ибо не было для этого ни малейшей возможности.

Она так и говорила — «умница и красавица», хотя ни умницей, ни красавицей, как мне представляется, даже в самые лучшие свои годы не была, о чем и фотографии неумолимо свидетельствуют, однако много ли вы видели женщин, которые, глядя в зеркало, не испытывают безграничного очарования?..

Мама объясняла свой выбор присутствующим скрупулезно и пунктуально. Во-первых, — не алкоголик. Во-вторых, — умный, культурный, интеллигентный, — а каким еще может быть человек, имеющий два диплома о высшем образовании? В-третьих, жену любит и никогда не дерется (попробовал бы он). В-четвертых, умеет прощать, если что. В-пятых, нормально относится к детям и теще. И в-шестых, наконец, замечательный любовник — «пять палок бросит и еще просит». А если кто сомневается, пусть попробует. Не жалко.

И всем после этих выкладок делалось еще веселее. Отец краснел, хлопал смущенно — но как бы и горделиво — своими маленькими хмельными глазками, рядом сидящие дамы на глазах у мужей начинали проявлять игривое внимание к разрекламированному гиганту поселкового секса, мужья как бы сердились, охотно принимая предложенную забаву, изображали непреклонную ревность, сводя брови к переносице и крича через стол: «Ну-ка, Палыч, пошли выйдем, разберемся, что ты там у моей жены нащупал под столом!»

Потом начинались танцы — уже не под балалайку и не под патефон, а под баян или радиолу, отец снисходительно, великодушно и словно бы покровительственно глядел, как мама танцует с чьим-нибудь мужем что-то навроде фокстрота и тот шепчет ей на ухо какие-то пошлости, отчего мать заливисто хохочет и тоже шепчет что-то в ответ…

Абсолютно уверен — отец не изменял матери ни разу. И он бы никогда не узнал никакой другой женщины, если бы мать не предоставила ему такую возможность, не заставила бы его расширить кругозор.

К счастью, мы с сестрой были к тому времени уже вполне взрослыми. А отец, как видно, нуждался не только в женщине, но и в семье. И двух самых красивых своих детей сделал после пятидесяти. Каков орел, а!

А еще во время застолий на маму мою нередко накатывал приступ чадолюбия, и тогда незамедлительно отлавливался я, вечно вертящийся под ногами и вечно всем мешающий, притискивался к маминым округло-уютным коленям, и сверху на меня вдруг накатывала такая мощная волна материнского первобытного чувства, что мне делалось маленько дурно.

Мать обцеловывала меня, шептала на ухо какие-то грубоватые нежности, а сама между тем глядела не на меня, а поверх моей головы, ища одобрение в глазах гостей и легко его находя, потому что только с одобрением и можно было глядеть на столь безусловное проявление первородного чувства, и не важно, кто перед вами — корова с теленком, лошадь с жеребенком или женщина с ребенком…

И в такие моменты я с легкостью и полной готовностью забывал все-все обидное. И моя ответная любовь была беспредельной. Впрочем, в том возрасте я и так, несмотря ни на что, любил мою мамочку существенно больше, чем все остальное человечество. И мои душевные раны рубцевались моментально, так что, казалось, не оставалось ни малейших следов. Однако пришло время, и старые раны дали о себе знать. Так, говорят, всегда бывает со старыми ранами, если они, конечно, были достаточно глубоки.

Но в детстве я любил мать, не умея заглянуть в будущее, обиды копить вовсе не помышлял, однако они почему-то сами собой копились. К тому же, наверное, я был более раним, чем иные, если угодно, нормальные дети. Потому что порой ранили меня до самой моей сердцевины такие вещи, которые мало кого вообще трогают.

Не представляю, откуда это взялось — возможно, лет двести назад какой-нибудь аристократ какую-нибудь свою холопку испортил, — но требовательность моя к предмету обожания, то есть к матери, по стандартам нашей местности была совершенно непомерной. Хотя, конечно, никаких моих требований никто никогда не слышал. Но я периодически закатывал истерики, причина которых так и осталась не ведомой никому, — не мог же я сказать, что превнесенное мамой матерное слово для меня во сто крат больнее ремня, поскольку от ремня мое видавшее виды тело болит самое большее два дня, а от матерного слова моя уязвимая душа страдает, самое малое, две недели.

Забавно, однако примерно так же я однажды отреагировал на мамину жалкую попытку испробовать косметики — ну, не вписывалась косметика в мое тогдашнее понимание прекрасного, ибо представлялась атрибутом падшей женщины, как, скажем, и папироска…

Однако хватало же ума держать язык за зубами, понимал небось — стоит проговориться, и враз за психа сочтут. Тем более что и без этого психом не раз обзывали. Кто? Конечно же, мать.

А отец ничем таким явно не страдал. Хотя поначалу, возможно, было и в нем что-то такое, да мать это самое «что-то» быстренько выполола, как вредный сорняк, у меня же он уцелел, видимо, по недосмотру…

Инициатором всех наших перемещений в пространстве был, повторяю, отец. Он подыскивал географический пункт, гонял туда на рекогносцировку, готовил место для грядущей высадки на неведомый, хотя и вполне обитаемый, остров. А нам лишь оставалось следовать его зову.

И я до времени терялся в догадках, как оно так получается, что отец, имеющий столь низкий рейтинг в семье, такое важное дело решает практически единолично, а маме с бабушкой остается только, ропща и стеная, вязать узлы, распродавать или бесплатно раздавать иной скарб, который нет смысла перемещать на большое расстояние — транспортные расходы явно перекрывали остаточную стоимость вещей.