Раймон Арон - Мемуары. 50 лет размышлений о политике

Восточногерманская и советская печать угрожала канцлеру Аденауэру, обещая ему судьбу Ли Сынмана. Коммунистические власти Германской Демократической Республики уже организовали полицию, которая находилась на казарменном положении и походила на армию. Неравенство сил двух корейских армий, на севере и на юге, заставляло сравнивать две «полиции», на востоке и на западе Германии. Одновременно встали три вопроса перевооружения — перевооружения американского, европейского и германского.

С доводами в пользу американского перевооружения без труда соглашались все французы, за исключением коммунистов. В 1950 году Соединенные Штаты обладали лишь несколькими атомными бомбами (этого было очень мало), а опыт подсказывал, что ядерной угрозы недостаточно для того, чтобы убедить небольшое коммунистическое государство, тесно связанное с Москвой, отказаться от любой агрессии. Научная фантастика рисовала картину мира, обеспечиваемого благодаря террору и роспуску больших армий, но История еще раз преподнесла сюрприз действующим лицам. Пять лет спустя после окончания Великой войны американские «Джи-Ай» сражались за тысячи километров от своей родины против армии половинной страны, вооруженной их бывшим союзником. Вашингтонские руководители извлекли из этого события ценный урок: поняли, что жили в иллюзорном мире. Нескольких атомных бомб и американского промышленного потенциала было недостаточно для сохранения мира на всей планете. Соединенные Штаты осознали свою имперскую роль и свои обязательства. Они должны были отказаться от традиции: минимум солдат под ружьем в мирное время, тотальная мобилизация сил сразу же после возникновения войны. Воинственный мир, международные обязательства, унаследованные частично от Британской империи, обрекали Американскую республику на постоянное поддержание значительного военного механизма.

Вопрос о европейском перевооружении порождал иные споры. Не следовало ли отдать приоритет экономическому подъему европейских стран? Массированное перевооружение парализовало бы восстановление; символическое же перевооружение не изменило бы ход возможной войны. Некоторые критики подхватывали мысль, которую высказал сенатор Тафт: вместо заключения договора о взаимопомощи Соединенным Штатам следовало бы в одностороннем порядке объявить себя гарантом европейской безопасности. В таком случае под американской защитой европейцы провели бы свое успешное восстановление, а затем обеспечили бы себя средствами обороны. Идея Р. Тафта, которую поддержали некоторые противники Атлантического пакта, полностью утратила популярность после июня 1950 года: в свете корейской кампании главное возражение против пакта — Соединенные Штаты могли бы в случае необходимости нас освободить, но отнюдь не избавить от оккупации — обернулось еще более против решения, предложенного Тафтом.

Именно европейские правительства взяли на себя инициативу заключения Атлантического пакта или, по крайней мере, обратились к вашингтонским руководителям с просьбой о создании пакта такого рода. Точно так же они высказались, как и американцы, за учреждение НАТО, иными словами, организации Североатлантического пакта, включающей объединенное командование. Постановка вопроса о европейском перевооружении сразу же обусловила постановку вопроса о перевооружении Федеративной Республики Германии.

Осенью 1950 года Дин Ачесон выступил с проектом перевооружения ФРГ, как раз тогда, когда американские войска вели тяжелые бои с северокорейской армией, оснащенной Советским Союзом. Перед лицом этого императива французские руководители, Рене Плевен и Робер Шуман, постарались уклониться от категорического да или нет. Они обоснованно считали, что французское общественное мнение не согласилось бы на восстановление вермахта, сокрушенного пять лет назад мощной коалицией. С другой стороны, эти деятели не решались отвергнуть меру, отвечавшую логике ситуации, а не прихотям американских руководителей. Предложение о создании европейской армии, первоначально встреченное с подозрением в Вашингтоне, было принято общей дипломатией западных стран, причем настолько, что Дж. Ф. Даллес угрожал в 1954 году Франции «мучительным пересмотром», если ее Национальное собрание откажется одобрить договор о Европейском оборонительном сообществе, уже ратифицированный парламентами наших партнеров.

Первый толчок делу европейского объединения 181 , вдохновителем и неутомимым строителем которого являлся Жан Монне, был дан в мае 1950 года, до начала войны в Корее, в обстановке, совершенно не похожей на обстановку сентября того же года, когда вопрос о перевооружении Германии оказался включенным в повестку дня. У меня сохранились четкие воспоминания о сообщении, сделанном Этьеном Гиршем для нескольких журналистов. Не было никаких намеков на советскую угрозу, на оборону Западной Европы: сотрудник Жана Монне делал упор на русско-американское соперничество, создававшее риск втягивания мира в войну, если европейцы не встанут между двумя гигантами, которых страсти увлекли в гонку, ведущую в пропасть. Э. Гирш не упоминал ни о третьей силе, ни, собственно говоря, о нейтралитете: строительство Европы привело бы скорее к созданию буфера между двумя великими державами, чем к усилению одного из лагерей. Его слова звучали явно искренне: представление проекта наверняка должно было умерить его вероятных оппонентов, оно выявляло одну из возможных функций предполагаемого начинания.

Европейская идея и европейская пропаганда не родились вместе с объединением угля и стали. План Маршалла еще ранее заставил европейцев, включая немцев, работать совместно, договариваться о распределении капиталов, которые Соединенные Штаты им давали или одалживали. Гаагская конференция 1948 года 182 , заложившая основы Европейского парламента, собрала впечатляющую галерею государственных деятелей, довоенных и послевоенных. Некоторые эпизоды этой конференции остались в моей памяти.

Утром, прогуливаясь по городским улицам, я заметил Эдуара Даладье — он был один, участники конференции забыли или не хотели знать этого человека, обладавшего в 1938–1939 годах высшей властью. Я приблизился к нему и завязал с ним разговор. Его чувства тронул жест журналиста, мало ему знакомого и представлявшего в то время прежде всего «Фигаро». Деятели военных лет, Уинстон Черчилль, Поль Рейно, приняли участие в дебатах с видимой страстью. Поль Рейно защищал идею избрания Европейского парламента всеобщим голосованием; британцы во главе с Дунканом Сандисом ответили, что даже в собрании, не несущем ответственности, они не приемлют демагогию и что они не рекомендовали бы одобрить меру, которую считают неосуществимой. Невозмутимый Поль Рейно сражался до конца и, разумеется, оказался в меньшинстве. В последний день небольшая группа федералистского толка отказалась голосовать за заключительную революцию. Вмешался У. Черчилль, он выступил в почти патетическом тоне, стремясь восстановить единодушие.