Раймон Арон - Мемуары. 50 лет размышлений о политике

Во имя чего, во имя кого следует развязывать сражение, имеющее своей целью помешать собственнику (или капиталу) оказывать определенное влияние на содержание газеты? Ради сохранения юридических прав команды Бриссона? Что представляли собой еще остававшиеся в живых члены этой команды, поголовно отставники? Ж. де Лакретель, М. Амеле, М. Габийи, Л. Шове уже никак не сотрудничали в газете, они не воплощали ценности, на которые опирался П. Бриссон, уже в течение длительного времени не вносили никакого морального вклада в наш дом. Что касается Ж. д’Ормессона, то он лишь вполсилы руководил редакцией и еще в меньшей мере — администрацией газеты. Если бы мы отказались предоставить Р. Эрсану пост председателя директората, то он не признал бы своего поражения; напряженность бы сохранилась и подорвала последние шансы газеты. Лично я отказался ввязываться в новый конфликт, имевший единственную цель — сохранить права четырех членов команды Бриссона и теоретическую власть Жана д’Ормессона.

Если говорить начистоту, то я подумывал скорее о том, чтобы уйти самому тогда, когда обстановка станет невыносимой, чем о том, чтобы отступать с боем, метр за метром, ради сохранения нашего положения. Мне показалось вероятным, исходя из этой позиции, что Р. Эрсан не согласится с почти полным исключением его, исключением, от которого в свое время пострадал Ж. Пруво. Подобно тому, как этот первый постепенно овладел «Пари-Норманди», он попытается овладеть «Фигаро», прибегая к такой же нехитрой тактике. Он обзаведется союзниками в «крепости», приобретет сотрудничество тех или иных людей, очарует одних, подкупит других и убедит всех, что только он один, а не их непосредственное и официальное начальство определит их судьбу.

В одной из своих книг Ж. д’Ормессон описал развязку этой истории, последние месяцы моего пребывания в «Фигаро», но, что любопытно, обошел в своем рассказе начало конца или первую сцену моего восстания против Р. Эрсана. Мы обедали втроем в Нейи, в доме Жана д’Ормессона, и трезво обсудили перспективы парламентских выборов 1978 года. Р. Эрсан перечислил меры, которые он намеревался принять в случае победы левых сил, чтобы обеспечить выживание различным своим периодическим изданиям. Затем мы перешли ко времени, которое оставалось до момента выборов, и я предложил — отнюдь не в каком-то агрессивном или требовательном тоне, — чтобы мои функции политического директора осуществлялись эффективно. В течение девяти месяцев — начиная с возвращения людей из отпусков в сентябре и вплоть до момента голосования в марте, мне хотелось бы, сказал я Р. Эрсану, всерьез отнестись к своей должности, приходить каждый день в газету и действенно направлять линию «Фигаро». Это мое заявление могло бы вызвать досаду у Жана д’Ормессона, поскольку оно выглядело, можно так сказать, покушением на его власть генерального директора. Не думаю, что он так отреагировал: Жан д’Ормессон уважал мое старшинство и, возможно, признавал за мной то преимущество, что я писал о политике как «профессионал». Он же хотел быть «профессионалом» как писатель или романист. Конечно, газета «Фигаро» его забавляла, руководство ею позволяло в чем-то удовлетворять его самолюбие. Если бы я участвовал в текущей редакционной работе, то он охотно сотрудничал бы со мной, даже беря на себя разрешение возникающих споров.

Это предложение вызвало у Р. Эрсана реплику, меня поразившую: «Я сам хочу обеспечивать это политическое руководство и буду регулярно писать передовые статьи». Я ответил довольно резко (не помню с точностью свои слова) и через несколько минут ушел; у меня была назначена встреча на другом конце Парижа, в Доме наук о человеке. Внутри меня сработал какой-то детонатор: если он отказывает мне в доверии и, особенно, если он сам намерен стать эдиториалистом «Фигаро», то в таком случае аргументы, относящиеся к политике и к эффективности, более не действуют. Мне остается только одно — уйти в отставку.

В течение нескольких последующих недель я попросил аудиенции у президента Республики; встретился с Жаком Шираком; посетил ряд деятелей. Каждому из них я говорил одно и то же или почти одно и то же: Робер Эрсан мне заявляет, что отныне он сам намерен выступать с передовыми статьями. Если он не отступится, то я уйду из «Фигаро» вместе с Жаном д’Ормессоном, который всегда заверял меня в том, что не останется в газете, если я ее покину. Несмотря на свой упадок, «Фигаро» все же остается незаменимой трибуной в политической борьбе. Газета уже в какой-то мере потеряла доверие к себе после того, как вошла в империю Эрсана; если газета станет печатным органом депутата от Уазы, она соскользнет в небытие: мой уход, уход Жана д’Ормессона и других, которые последуют нашему примеру, лишит какого-либо серьезного веса издательский дом на Круглой площади Елисейских полей.

Повторяю: этот эпизод — обед, на котором Эрсан заявил о своем намерении самому выступать с передовицами, — не фигурирует в рассказе Жана д’Ормессона. И сегодня еще я задаюсь вопросом, почему он этот эпизод забыл или опустил. Зато он выдумывает парижскую драму с тремя действующими лицами — причем ни один из этих троих не находится полностью в здравом уме: «У Раймона Арона и Робера Эрсана была лишь одна общая черта: тот и другой верили, что дела, несомненно, пойдут лучше, если их будут больше слушать. И у одного, и у другого имелись черты мегаломании и паранойи, хотя, следует подчеркнуть, эти черты совмещались с видимой разумностью. Я же был, скорее, шизофреником и, во всяком случае, циклотимиком. Ничто не заставит меня отказаться от мысли, что Робер Эрсан преследовал единственную цель: стать президентом Республики. Не столь безумный Раймон Арон был склонен удивляться тому, что не стал французским Киссинджером. Сразу же должен сказать, что если бы я был де Голлем, Помпиду или Жискаром, то взял бы Арона в качестве советника Государя. Не совсем уверен, что выбрал бы Эрсана главой государства, будь я французским народом».

Пассаж забавный, но уж очень далекий от действительности. «Мегаломания и паранойя»; никто самого себя не знает; но Жан д’Ормессон не был ни шизофреником, ни циклотимиком. Если ему верить, то он стремился лишь к одному: сделать так, чтобы Робер Эрсан и Раймон Арон трудились вместе. Но вопрос этот возник лишь после разговора в Нейи, который чудесным образом выветрился из его памяти. Я попросил предоставить мне возможность оказывать политическое влияние на «Фигаро» на протяжении нескольких месяцев, не имея ни малейшего намерения навязать себя на вечные времена. Никогда я не требовал, как он пишет, кресла председателя директората. Зачем я стал бы это делать в свои семьдесят два года? Я действительно был бы мегаломаном, если бы желал или надеялся получить это кресло. Чего я хотел, так это, по крайней мере, обещания со стороны Робера Эрсана — не писать политические передовые статьи поочередно с Жаном и со мной.