Андрей Ранчин - Борис и Глеб

Система росписи «не апеллирует к зрителю как к индивиду, к душе, которая должна быть спасена, а обращается к нему как к члену Церкви, занимающему определенное место в ее иерархии». Этой системе присуща величественная целеустремленность. Кажется, что ее создатели прежде всего старались отразить главную формулу византийской теологии — христологический догмат, — а также его причастность к обряду и структуре Византийской церкви. «Нет изображений, которые бы не были так или иначе связаны с этим основополагающим постулатом: образы Христа в Его различных видах, Богоматерь, ангелы, апостолы, пророки и святые размещались в иерархическом порядке, который включал и изображения мирских государей — наместников Христа на земле» {203} .

В Софии Киевской, построенной в 1030—1040-х годах, на западной стене было помещено изображение Ярослава Мудрого и его семьи. Можно предположить, что в Десятинной церкви имелось изображение Владимира и его супруги Анны и детей князя. Так символически глава русской земной иерархии включался в иерархию небесную {204} .

Храм стал архитектурной доминантой ансамбля, в который вошли княжеские дворцы, а также скульптура — квадрига, привезенная из Корсуня-Херсонеса, и, видимо, ворота крепостной стены {205} .

Храм, подобно кораблю, словно плыл по земле. Здесь сходились земля и небо, принявшее форму центрального купола. Христианский храм был и образом, моделью мира земного, зримого и осязаемого. В византийском сочинении — «Христианской топографии» Косьмы Индикоплова — Вселенная описывается как громадная палата, безмерный ящик. В миниатюре — иллюстрации к «Христианской топографии» — изображен продолговатый четырехугольный ящик, в центре — круг планет, по углам — символы ветров.

Созерцая Десятинную церковь, возвышающуюся на княжеском дворе, входя под ее своды, в прохладный полусвет-полумрак, создаваемый игрой солнечных лучей и мерцанием множества свечей, Борис и Глеб ощущали трепет, чувствовали причастность к миру небесному. Стоя высоко на хорах, братья, в сосредоточении молитвы, забывали, на небе или на земле они сейчас пребывают. Прежде чем они научились читать или же поняли, что читается во время службы в храме, Борис и Глеб постигали смысл Писания и сущность веры, вглядываясь в настенные росписи и лики на иконах. Мир, вопреки всему, был гармоничен и строен — его каменный образ являл эту истину.

Конечно, одно лишь пребывание в церкви и рядом с ней не превращало человека в благочестивого христианина: многие часы и дни под этими сводами провел и будущий братоубийца Святополк. Необходимы были особый дар, расположенность к искреннему приятию веры. У Бориса и Глеба они, видимо, имелись: по крайней мере, именно такими их побуждает представить агиография. Психологические реконструкции, создаваемые на основе житий, условны и даже рискованны. И тем не менее предположение, что Борис и Глеб уже в детские годы выделялись среди братьев духовной сосредоточенностью и полнотой веры, опровергнуть невозможно. Вероятно, для скептического взгляда, склонного усомниться даже в добровольном принятии смерти, в непротивлении и мученической жертве братьев, эта картина покажется надуманной и недостоверной. Но автор этих строк и не претендует на фактическую точность такой интроспекции, проникновения во внутренний мир юных княжичей.

Неизвестно, на каком языке возносились песнопения Богу в Десятинной церкви и в других храмах на Руси при Владимире. Возможно, это был греческий язык: ведь первые епископы и священнослужители были если не все, то в большинстве своем греки — выходцы из Византии, хотя, вероятно, и говорившие по-славянски. И священник Анастас — первый настоятель Десятинной церкви, и весь ее клир — остальные священно- и церковнослужители — были херсонитами. «Вопрос о масштабах использования на Руси греческого языка в богослужении в первые полстолетия после крещения страны остается открытым и, по всей вероятности (из-за состояния источниковой базы, где ничто, кажется, не предвещает и не обещает информационного прорыва), останется таковым и в будущем. Сам факт применения его на раннем этапе как литургического не вызывает сомнений уже в силу существования греческой иерархии в новоучрежденной митрополии и происхождения первых представителей киевского клира из византийского Херсонеса. <���…> В то же время очень ярким свидетельством раннего распространения церковнославянского языка в качестве языка грамотности и богослужения явилась сенсационная находка в 2000 г. в Новгороде “деревянной книги” из трех досок-цер, датируемой <���…> ок. 1015 г. и содержащей древнейшие славянские отрывки Псалтыри, выдавленные писалом на воске, а в многослойном своеобразном “деревянном палимпсесте” помимо текста псалмов также фрагменты Апокалипсиса и ряд неизвестных до тех пор в славянской и греческой традиции апокрифических и полуапокрифических памятников <���…>» {206} .

Эти дощечки датируются стратиграфически — то есть по времени, к которому относится культурный слой, где они были обнаружены. «Стратиграфическая датировка этого комплекта цер определяет, разумеется, время, когда они попали в землю. Время их создания если и не уходит в конец X в., то с уверенностью может быть отнесено к началу XI столетия» {207} .

Однако даже в Болгарии, которая была крещена еще в середине IX века, на протяжении и этого, и следующего столетий — до конца так называемого Первого Болгарского царства — на богослужении, возможно, звучал греческий язык {208} .

Как считает известный историк языка и русской культуры Б.А. Успенский, «можно полагать, что на определенном уровне образования предполагалось вообще церковнославянско-греческое двуязычие <���…> церковнославянский и греческий языки противопоставлялись некнижному русскому языку». Есть свидетельства, причем относящиеся даже к более позднему времени, что церковная служба могла вестись попеременно на двух языках (Ростов в середине XIII века), сохранились богослужебные певческие книги, в которых есть греческие песнопения, записанные славянскими кириллическими буквами. Эти книги предназначались для русских певчих. Отдельные греческие фразы до сих пор сохранились в русской церковной службе: кирие елейсон («Господи, помилуй»), ис пола emu деспота («Многая лета», провозглашаемое епископу), аксиос («достоин») {209} .

Но если богослужение в Десятинной церкви велось на греческом, смысл его был понятен Владимировым сыновьям: почти несомненно, Борис и Глеб знали греческий язык. И не потому, что, возможно, были детьми византийской царевны, которая привила им культурные ценности оставленной родины. Придворная культура при Владимире и его сыне Ярославе находилась под сильным византийским влиянием {210} . Г.В. Вернадский рисует картину, в которой греческий язык и византийская культура предстают столь же влиятельными, как французский язык и западноевропейская культура в русской дворянской среде второй половины XVIII — первой половины XIX века: «Работу по переводу с греческого на славянский, начатую Св. Кириллом и Мефодием в Моравии в девятом веке и продолженную их учениками в Болгарии в десятом веке, с успехом возобновил в одиннадцатом веке Ярослав Мудрый в Киеве. Зависимость славянской науки от византийской литературы предполагает наличие в тот период значительного количества профессиональных переводчиков, образованных людей, которые знали оба языка. Некоторые были греками, другие — болгарами; однако были среди них и русские. Совершенно очевидно, что в работе они с необходимостью использовали какие-то ранние грамматики и словари. И действительно, существуют доказательства, свидетельствующие, что русские книжники того времени были знакомы с так называемой “скедографией” — искусством правильного употребления слов. <���…> Некоторые из переводчиков, приглашенных Ярославом I, возможно, преподавали греческий язык в киевских школах. В смоленских школах второй половины двенадцатого века, вероятно, преподавались и латинский, и греческий. То, что в Киеве в одиннадцатом веке были учителя и других языков, следует из <���…> “Поучения” Владимира Мономаха, в котором он говорит, что его отец, Всеволод I, сидя в Киеве, знал пять языков (русский, разумеется, в это число не входит)» {211} .