Владислав Гравишкис - В семнадцать мальчишеских лет

— Не хмурьтесь, молодой человек. И глазки, глазки не жмурьте. Ваш лик приобщат к документикам… Да-с.

— Итак, старый знакомый, — почти ласково констатировал следователь. — Несовершеннолетний. Помню, отлично помню. — И вдруг резко, в упор: — Большевик-с?

Виктор замешкался с ответом. В комнату, громыхая шашками, ввели еще кого-то. Виктор скосил глаза на вошедших — сердце упало. Григорий Белоусов с огромными кровоподтеками у висков еле держался на ногах. Как он очутился здесь?

— Я спрашиваю, большевик-с? — громче повторил колчаковец. В злом прищуре глаз — нескрываемая ненависть.

Виктор еще раз взглянул на Григория, распрямился. Не отводя глаз от жесткого взгляда следователя, громко произнес:

— К сожалению, нет.

— Значит, к сожалению. Так-с, молодой человек… — Колчаковец поднялся и медленно стал надвигаться на Виктора. — К сожалению, значит? — Коротко и резко ударил кулаком в подбородок, заорал: — Щенок! Теперь ты не будешь сож… — Страшный удар в живот отбросил прапорщика на стол. Это Григорий, скрученный по рукам, изловчился и пинком опрокинул прапорщика.

Конвойные сшибли Григория, глухие удары кованых сапог по спине, голове смешались с громкой площадной бранью.

…Превозмогая боль, Виктор повернулся на бок, опираясь на локоть, сел. Словно свинцом налита ушибленная при падении голова. Саднит плечо.

Что сейчас: утро, вечер? Кто еще арестован?

Горят разбитые губы. Мучительно хочется пить. Глоток, хоть бы один глоток!

Кто-то, раздражающе шаркая, прошел по коридору. Остановился у двери. Опять за ним?..

— Слышь-ка, паря, — раздался над ухом старческий шепот. — Возьми, тута писулька. Оклемаешься, черкни своим…

Дверь захлопнулась, надзиратель погромыхал ключами, шаркая и покашливая, ушел по коридору. Кто он — свой, сочувствующий или чужак, который позарился на взятку?

Нетерпеливо, с трудом разбирая слова, читал Виктор первую весточку с воли. Родные спрашивали, когда выпустят?

Стараясь как можно больше втиснуть слов на клочок серой оберточной бумаги, Виктор морщился от боли и выводил огрызком карандаша:

«…Здоров телом и особенно духом. В первый день 18 мая «культурные люди» в числе всех пороли и меня. Но пора, пора придет, она уже близка…»

Очередной допрос вел сам начальник отделения контрразведки, прапорщик с черными, жестко торчащими усиками. Плотный, черноглазый, подвижной, он мог бы показаться красивым, если бы выражение лица не портили плотно сомкнутые губы, в уголках которых блуждала брезгливая ухмылка.

— От кого получил деньги? Где склад оружия?

— Не знаю… — Разбитые губы казались чужими, голос звучал глухо.

— Шипунову сюда! — приказал прапорщик.

В комнату ввели Полю. На девушку страшно смотреть: одежда порвана, из-под лоскутьев выглядывает багровое тело. В девичьих глазах застыло выражение муки. Но страха в них нет. Виктор невольно прикрыл глаза, чтобы не выдать себя, не вскрикнуть от яростной боли.

— Из вашего кружка?

— Я не знаю, — чуть слышно произнесла Поля распухшими губами.

— Уведите! — махнул рукой следователь.

Следом ввели Теплоухова, тоже избитого.

— Узнаешь щенка? — спросил офицер. — Из вашей организации?

Иван Васильевич только на миг задержал взгляд на лице юноши. Отворачиваясь, угрюмо проговорил:

— Зря мальчишку держите, какая вам от него корысть?

— А деньги, кто ему передал деньги, не ты, смутьян?

— Вы что-то путаете, господин следователь.

Потом были очные ставки с Григорием Белоусовым, Екатериной Араловец, Иваном Ивановичем.

Виктор ужаснулся: «Провалилась вся организация, когда все подготовлено к восстанию…»

И страшнее физической боли была жгучая мысль: «Предали!»

Прапорщик убрал со стола поблескивающий вороненой сталью браунинг и неожиданно сочувственно произнес:

— Зачем ты связался с большевиками? По пути ли тебе с ними?

Виктор смотрел на его сизые от бритья щеки, и вместе с чувством напряженного ожидания его охватило неодолимое чувство брезгливости. Он слушал монотонный голос колчаковца и едва улавливал, что тот сулил ему простить «заблуждения молодости».

— Вы что-то действительно путаете, господин следователь, — с холодным достоинством ответил Виктор. — Разве вам неизвестно, что мой брат в Челябинске, в армии верховного правителя?

— Вот как ты запел, красный петушок! Значит, за спиной братца решил поиграть в революцию. Так, что ли?

Виктор молчал.

— Ну, что ж, молчание — знак согласия. Так изволите мыслить, господин студент? Так вот. — Голос прапорщика возвысился до тонких нот. — Так вот запомните: вашего братца при случае расстреляют красные, а мы постараемся отправить к праотцам тебя. Тебя! И будем, так сказать, квиты. По-родственному, значит.

Словно прозрев, Виктор увидел такое, чего не в силах был увидеть, понять этот прапорщик. Там, распахни только дверь, там, на воле, побратимы-единомышленники — Колька Черных, Горбачев, ребята из его десятки.

И Виктор сказал спокойным голосом:

— Вы, прапорщик, болван. Вы мертвец и ничего не понимаете… — И спокойно, испытывая прилив небывалой внутренней силы, взглянул в лицо следователя.

Тот с багровым от ярости лицом рванулся из-за стола. На его крик вбежали конвойные.

— На скамью! — выдохнул прапорщик.

Виктора бросили на скамью, навалились на ноги, придавили голову. Он не кричал, не бился. Его охватило предчувствие чего-то небывало жуткого, что готовились совершить мучители.

И вдруг пронзительная боль: палачи вгоняли ему под ногти иголки.

Василия Антонова бросили в общую, битком набитую камеру. Истерзанный, оглушенный, он долго не приходил в сознание. А когда очнулся, незнакомый парень в черной куртке поправлял у него на лбу мокрую тряпку.

Руки парня жилистые, пальцы в ссадинах, а лицо неожиданно нежное.

— Ты кто? — ослабевшим голосом спросил Василий, попытался сесть, но голова закружилась, и он бессильно уронил ее на пиджак, подложенный чьей-то заботливой рукой.

— Лежи пока, — посоветовал парень и тихо, склонясь к уху Василия, добавил:

— Зови меня Сашей.

Василий внимательно рассматривал лицо Саши, и оно его все больше поражало. Особенно глаза. Большие, затененные длинными ресницами, они словно лучились. Блеск Сашиных глаз беспокоил, притягивал. Василий заметил, что и другие в камере часто посматривали на Сашу.

«Огненные глаза», — определил Василий, и ему почему-то стало спокойно, и он опять забылся. Последнее, что ощутил, — это прикосновение жестковатых пальцев: Саша переворачивал тряпку на его лбу.

Василий проснулся и, не открывая глаз, услышал — нет, даже не шепот, а едва уловимый шелест:

— Так и так погибнем. А тут хоть кто-нибудь спасется. Где бы напильник добыть?