Ирина Озерова - Память о мечте (сборник)

О, Родина!
Подсвечник – еще не петух,
а глаз поэта гонимого —
еще не камень в оправу,
я приближаюсь и вижу:
огонь еще не потух,
и кружится, кружится мир,
и это мне не по нраву.
И всякий раз, как избавляюсь,
и всякий раз, как избавлю,
и всякий раз, как избавлю
мотылька от подсвечника женщины,
которую я люблю,
мне бывает душа кого-то из павших завещана,
цветами, и пулей, и гимном
его я молча славлю.

Не знаю я, отправиться ль мне в путь?
Взглянуть и плюнуть бы на все пейзажи
с площадок погребальных. Был я даже
на всех назойливых похоронах,
обувши ноги в старые газеты.
И проданы, и выпиты все вина,
а для стихов – осталась лишь вода,
и умирал я на краю колодца.
А смерть была лишь поводом для пули,
работодателем для почтальонов,
и поводом для ярких фотовспышек…
Над головой моей луны излишек,
под головой – подушка из камней.

Пусть успокоится немой певец.
Пришла пора со свистом падать камню.
Пришла пора дождю посеять капли.
И только голова моя – истец.
Река моя лежит, раскинув ляжки,
и к ней идет земля походкой тяжкой.

Вот повод для так долго ждавшей пули,
вот повод для цветов, так долго ждавших,
вот повод
Газе с Яффой переспать.
Вот повод для отчизны распродать
все весла с палубы гнилого судна…
Все поводы грязны, но неподсудны.

Он в темноте, как крылья ветра.
Льется кровь.
Слово смутно, слово щедро.
В нем любовь.
Колокольчики надежды
на руке…
Во тьме, на стене мрака отпечаток ладони.

Грянул выстрел, плюнул свинцом.
Он упал.
Обнимая землю, беременную концом.
А шаги убийцы заглушила граница.
И вновь вернулся кровоточащий вопрос.

Послушайте меня!
Послушай ты, отчизна!
Оковы осени на всех открытьях дня.
Хотел бы сжечь я тень моей нелегкой жизни,
чтоб в полдень не разнежиться в тени.
Тише! Умерьте труд бравурных трубных трелей.
Я – мышь летучая на дереве качелей,
а у причастья – золотой телец.
Молчи! Пусть знамя вознесет творец
и молнии, и бури потайной,
раскроются объятия креста
и сердце разомкнут мне, и уста.
И пусть на крыльях ветреных, случайных
летят туда, где есть одно окно,
оно не крашено, черно от молний
окно на Родине – оно черно.
Окно, которое меня, наверно, помнит.
Там есть лоза, обвиться вкруг меня
мечтающая. Мне мечтать о том же…
О, Родина! Скажи, дождусь ли дня,
когда с ладоней ты своих напоишь
меня глотком грозы и зельем туч?
Собрать бы реки все в застольный кубок;
я захлебнусь, я выплесну себя
в горнило солнца!
Хочу кричать, а кто-то вслед смеется.

На стене моей бессонной ночи
я нарисовал любимый голос
и лилейный ненаглядный облик,
видимый с крутой равнины моря
на песке в бессоннице сумбурной, —
лунный всадник догонял меня.
Я нарисовал любимый голос,
прошептал лелеемое имя…
Словно ветра розовый бутончик
засветился для меня в геенне
одиночества пустынной ночи.

Для того, кто будет после меня, Палестина – женщина,
а мне – только жертвы завещаны!
Когда постигает меня горячка, я лечусь кровью.
Кровь – недуг, от которого не лечат любовью.
Для того, кто будет после меня, небо – женщина.
А для меня – это обитель пророков.
Ах, каким сладким станет оно,
когда прогонят пророков с его порогов.
О, Палестина – воров и соглядатаев мать —
куда от чаши твоей бежать?
Любого, кто тебе протянул гроздь,
в винном склепе пытают, в руку вбит ржавый гвоздь.
Испей же хоть раз чашу мою.
Я всю жизнь твою чашу пью.

Моя государыня! Я утратил цель.
Выслушайте, чтобы не верить слухам:
в аэропорту у меня конфисковали газель
со вспоротым брюхом.
А газель эта самая
была моей верительной грамотой —
конфискованная, зарезанная газель.
Послушайте, внемлите моей мольбе,
каков заговор, представьте себе?!

Кит —
он спрятал Иону во чреве.
Кит защитил Иону.
А мы здесь – в этом безграничном отечестве, —
в страхе и гневе,
в этом мире бескрайнем, словно в море бездонном,
все еще верим в собственного кита
или заняты сбором фигового листа, и все – суета.

Признаюсь —
я очевидец того, что свершилось уже,
мое прежнее лицо газетами вылеплено, как папье-маше,
признаюсь —
из фаянса лицо мое новое было,
я упал, и вдребезги
земля лицо мне разбила.

Моя государыня! Примите или отвергните
моей верительной грамоты фиговый лист.
Я жду, когда вы не ответите…
Я не слишком грязен и не слишком чист,
у меня, стеклом залатавшего плаща пелену,
у меня, разукрасившего мозаикой шлем,
у меня, пристрастившегося к дурному вину
в барах, доступных всем,
у меня голова закружилась.
Моя государыня! Примите или отвергните
моей верительной грамоты фиговый лист —
просто у ворот дворца
я выпустил пулю
из дула своей винтовки,
я выстрелил в этот, моими стихами исписанный лист,
я прострелил себе руку и сердце.
А когда, моя государыня, поэт становится кротким
и на его стихи нельзя опереться
голове бунтаря,
схваченного неумолимым клыком и когтем,
стоит ли жизнь спасать
поэту, житие не способному описать?

Не гневайтесь,
если с корзиной пуль и гранат
не пришел я к сезону взрывов и землетрясений…
Если не вывесил стихотворений,
как объявлений, на этой стене…
Если не отталкивал я жадных рук, что тянулись ко мне
за пустотой удостоверений.
Я предоставил носителям ярлыков —
как их много, и каждую ночь все больше —
написать о скрежете фронтовых жерновов,
о героизме оливы, когда ей бывает больно…
Когда были вы искрой,
вестью благой,
я любил вас, как любит каждый изгой —
самозабвенно любил до непорочности.
Вестника маленького до непрочности.
Он нес, этот вестник, словно свечу,
огромный вопрос,
я его изучу…
Он ненавидел газеты
и стихи, как перо на берете…
Но вы шепотком подменили язык,
бури отчаянный крик…
Когда вы подменили «аппаратурой Ронео»
типографский станок,
и в «луже чернил» скорчились, как инвалиды, лягушки,
когда кто-то время вывернуть смог
в причудливость средневековой старушки,
когда кровь пропитала рисунок пор,
я оставил лягушкам с тех пор
болота их типографий
и пошел, вопрошая о маленьком вестнике —
может быть, даже моем ровеснике, —
и нашел его мертвым под стеной объявлений,
и не было места для стихотворений —
там подрядчики
собирали в пробитую каску
пожертвования на букеты с яркой раскраской
вместо прозрачных невянущих слез…
Вы, читающие хронику про наши ранения,
не придете к стене, где кричат объявления,
в ваших альбомах – мы приложения
к фотографиям, где никто на себя не похож, —
признайтесь однажды, что все это – ложь,
что мачты пестрых знамен —
это опоры виселиц, знакомых с давних времен,
что под нами – тюремная камера,
что над нами – тюремная камера,
что хроникерская кинокамера
на нас нацелена, словно луна,
что в зеркалке
акула зеркальная не видна,
когда жертвы свои поджидает она…
Вы! Родовитые джентльмены!
Не подстреливайте неизменно
беззащитных гусынь —
пускай плодятся,
чтобы нести золотые яйца
в ваши глаза,
карманы
и уши!..
О, наша шкура! Шершавый лист типографской бумаги!
Над Родиной утренних и вечерних газет кровавые флаги.
Берегись подлецов!
Береги лицо!
Лицо, которое вижу повсюду.
Всегда, когда полумесяц округлялся полной луной
по нему открывали огонь!