Ирина Озерова - Память о мечте (сборник)

Ах, повара! Пора вам
Пирами удивить,
Диковинным приправам
Вниманье уделить.

Нам с ненасытным правом —
Охотиться, удить,
И обрывать бесславно
Преемственности нить.

Но ощущаю снова
Сухарика ржаного
Неощутимый вес.

И слышу смутно сзади:
– Подайте, Христа ради,
Хлеб – чудо из чудес!

Ворожба старинных названий,
Тех, что знала давным-давно,
А на небе – гравюры зданий,
Улиц каменное полотно.
А во дворике, как украшенье,
Упрощенная камнем судьба:
Двух облупленных рук скрещенье,
Попирающих два столба.
Шлемом сплющенные парадным,
С давних мучаются времен.
Многотрудным подвигам ратным
Стон их каменный посвящен.
Но забыто ратное поле,
Растворились черты лица,
Только память смерти и боли
Сохранила прихоть резца.
Только память…
Но память свята —
В ней чужой безымянный плач.
Прибежали во двор ребята,
Притащили футбольный мяч.
Штанга! Вздрогнуло рук скрещенье,
Осыпается пыль веков…
Я судья. Но мне для решенья
Не хватает футбольных слов.
Переулочки. Переулки,
Потревоженные дворы
Повторяют длинно и гулко
Удивительный ритм игры.
Повторяющееся действо,
Обновившееся слегка,
И опять побеждает детство —
Побеждает во все века.
Выше смерти и выше боли
Мяч летит над живущим днем.
Я, конечно, не о футболе,
Но немножечко и о нем.

Мне, видно, перестраиваться поздно.
Стою я, словно обреченный дом,
И, может быть, пора меня на слом.
Но я ведь тоже приносила пользу —

В два этажа, не в двадцать этажей,
Скрипуче, деревянно, без комфорта.
И дорогие, выцветшие фото
Со стен снимают бережно уже.

Плеснет щепа, известка запылит,
И станет пол мой зыбким и неровным,
И закричат обрушенные бревна,
И каждое протяжно заболит.

Я все пойму, я все приму сама —
И эту боль, и разрушенья эти:
Во мне когда-то вырастали дети,
Чтобы построить новые дома.

На неприметном полустанке
Под паровозные гудки
Проезжим ворожат цыганки
По пыльным линиям руки.

Ах, сколько линий на ладони,
Все описать – не хватит слов.
Ах, сколько судеб в эшелоне
Меж чемоданов и узлов.

Цыганка долго хмурит брови,
Дрожит седая прядь на лбу:
Как трудно в зеркальце рублевом
Чужую разглядеть судьбу!

– Ах, не давай ты мне задатка,
Потертый кошелек закрой,
Ведь будет все равно загадкой
Небритый сумрачный король…

Есть дальний путь, плацкарта в жестком,
Все так, как было до сих пор.
А впереди уже зажегся
Огнем призывным семафор.

Где завтра буду я счастливой?
В каком бродить мне далеке?
Ведь всех дорог не счесть, как линий
На ожидающей руке.

Песню детскую написать
И для взрослых придумать сказку…
Я пошла бы нынче плясать,
Но боюсь, не выдержу пляску.

В жизни все случалось не впрок:
Скорбный пляс на крыше вагона,
И тяжелого хлеба кусок,
И бессилье чужого стона.

Это все ученье мое:
Головою об стенку билась,
Поняла про житье – бытье,
Но плясать уже разучилась.

На пуантах скорбит Жизель —
У нее профессия это…
Воет ветер, метет метель,
Пляски нет и музыки нету.

Ах, уж эта мне полукровка!
Никакого спасенья нет.
И двусмысленность, и рисовка
В мешанине моих примет.

Об одном размечтаюсь крове, —
А уже поманит другой…
И воюют, воюют крови,
Чтоб не выдюжить ни одной.

Размечтаюсь я о погроме,
Ради сытого живота,
Чтобы в теле моем, как в доме,
Не осталось потом жида.

Ну, давай, биндюжники, дружно —
Кладезь вы легендарных сил…
Но усталостью пьян биндюжник,
Он о планах моих забыл.

Я его тороплю – скорее!
Ведь упустишь такой момент! —
Но биндюжник щадит еврея:
Ведь родня – и интеллигент.

Я ему про всю неуместность
И про то, что наука – вред.
Уважает интеллигентность
И талдычит мой прадед: «Нет!»

Согревается поллитровка,
Утонув в его пятерне:
«Ты – кровинка, не полукровка!» —
Говорит он, довольный, мне.

Я, как художник, с натуры пишу —
Пейзаж, портрет, —
И, глядишь —
Уже на мокрое масло дышу
Староарбатских крыш.

Уже говорю, где боль, а где ложь,
Где холод, где искра тепла…
И если в будущем зла не найдешь,
Значит, и я помогла.

Над Воронежем моим летят утки,
Летят утки над землей и два гуся,
И румяная, как летнее утро,
Там частушки распевает Маруся.

Каруселью раскрылась пластинка,
Современное ее чародейство…
Поздней памяти дрожит паутинка,
В ней пестрит, словно бабочка, детство.

Паутинку эту бережно тронешь,
И откликнется далекое эхо…
За Воронеж, за Воронеж, За Воронеж
Мил уехал, мил уехал, уехал…

И живем с тобою розно мы, словно
Перепутать перепутье могли мы
От дряхлеющей петровской часовни
До безвременной отцовской могилы.

Но когда-нибудь на Севере дальнем
Или в будничной московской квартире
Стану бредить я целебным свиданьем
С этим городом, единственным в мире.

По какой-то небывалой побудке
Вновь для долгого полета проснусь я.
Захватите с собой меня, утки,
Покажите мне дорогу, два гуся!..

Навеки ничто не дается,
Все может мгновенно исчезнуть,
Но даже погасшее солнце
Должна пережить наша честность.

Ничто не дается навеки,
Все может исчезнуть мгновенно,
Лишь то, что всегда человечно,
И в прах рассыпаясь, нетленно.

Я верую в это! Иначе
Не сладить с разрухой духовной.
И я, словно колокол, плачу,
Как колокол плачу церковный.

Звучат причитания меди —
Мы все беззащитны, как дети!

Вселенная не знает недорода,
Она подобна ищущему гению.
Легко пылают свечи водорода
И оплывают тяжким воском гелия.

О, звезды! Миллионы лет калились вы,
И – знали обо мне вы или нет —
Далекие, но щедрые кормилицы,
Вы посылали мне тепло и свет.

На полпути к таинственной вселенной
Топчу я землю, не жалея ног,
Покуда не истек мой век мгновенный,
Я вечна и всесильна, словно Бог.