Наум Синдаловский - Очерки Петербургской мифологии, или Мы и городской фольклор

То же можно сказать и об историческом районе Петербурга Ульянка, названном будто бы, по одной легенде, по имени некой Ульяны, которую встретил на местной дороге Петр I, а по другой, по тому же имени, но принадлежавшему другой Ульяне. Как мы уже знаем, она варила такую уху, что на нее съезжались гастрономические гурманы со всего Петербурга. Хотя на самом деле Ульянка, как мы уже знаем, – это всего лишь искаженный вариант финского топонима Улляла.

Любопытна судьба другого финского топонима: Siestar. В переводе он означает «черная смородина». Так древние угро-финские племена за характерный цвет воды называли живописную речку, некогда служившую государственной границей между Финляндией и Россией, а затем Советским Союзом. На берегу финской Siestar Петр I основал промышленный городок с оружейным заводом и назвал Сестрорецком, то есть городом на реке Сестре. Уж очень походило звучание финского топонима на русское слово «сестра».

Кроме этимологических словников, финским присутствием отмечены и русские фразеологические словари. Например, добродушное ругательство «чухна парголовская» и сегодня напоминает о преимущественно компактном проживании финнов на территории Петербурга и области. Чухнами называли представителей древнего финно-угорского племени чудь, одним из районов расселения которых была деревня, давным-давно названная по финскому имени Парко. Название этого племени сохранилось и в известном гидрониме «Чудское озеро».

Парголово было одним из многочисленных звеньев сложившегося в дореволюционные годы так называемого Финского пояса Петербурга, обитатели которого долгое время успешно справлялись с задачей обеспечения петербуржцев молочными продуктами. Поэтический образ охтенки-молочницы навеян Пушкину именно этим финским промыслом. Репутация финских поставщиков и качество их товаров были в Петербурге исключительно высоки. Русские производители этой же продукции, расхваливая покупателям свой товар, намеренно коверкали родной язык и выкрикивали «молоко», «масло», «мясо» с заметным финским акцентом. Современные петербургские финны утверждают, что и пословица «Почем фунт лиха?» этимологически восходит к финскому слову liho, что в переводе означает «мясо». Пригородные финны в избытке завозили его на питерские рынки и фунтами продавали горожанам. Фунт мяса стоил не так дешево, и финское liho со временем трансформировалось в русское «лихо», что по-русски означает «беду» или «несчастье».

Взаимопроникновение двух языковых культур не раз обыгрывалось в фольклоре. Вот один из анекдотов.

Приехал чухна на Пасху в Петербург и по совету русских приятелей пошел в церковь. «Ну, как, – спросили его приятели, когда тот вернулся. – Понравилось?» – «Понравилось-то, понравилось, только вот ничего не понял». – «?..» – «Выходит поп и кричит: „Крестовский остров!“ А толпа ему хором отвечает: „Васильевский остров!» Русские хохочут над простодушным финном, которому в восклицаниях «Христос Воскрес!» и «Воистину Воскрес!» слышатся названия питерских островов. Финн не понимает, но тоже смеется.

Хронологически Голландию можно считать второй европейской страной, пополнившей петербургский лексикон новыми словарными единицами. В Голландии Петр I еще до основания Петербурга учился корабельному делу. Голландские корабли первыми доставили чужеземные товары в Петербург. От Голландии в основном нам достались термины кораблестроения и судоходства. Но не только. Следы голландского присутствия сохранились в современном Петербурге в виде топонимов «Голландский дом», как называют здание голландской церкви на Невском проспекте дом № 20, «Голландский квартал» – квартал вокруг него. Кроме того, в Петербурге есть Новая Голландия – островок в устье Мойки, превращенный Петром I в склады для хранения и сушки корабельного леса по новой для того времени голландской технологии.

Наконец, голландцы постоянно напоминают о себе широко известным фразеологизмом, окрашенным на российской почве в откровенно вульгарные тона. Давняя дефиниция моряка, прибывшего из Голландии: «Herr aus Holland», в переводе означает всего лишь «господин из Голландии». Попав в русский язык, дефиниция прижилась, но расцвела уже в новом качестве. Первая часть этой лексической конструкции, созвучная с названием двадцать третьей буквы славянской кириллицы «х», утратила мягкость своего голландского выговора и стала в отечественном варианте произноситься твердо: «хер», а вся лексема в русской транскрипции превратилась в расхожее ругательство.

Степень немецкого вмешательства в состав и структуру русского языка, судя по городскому фольклору, невелика, несмотря на широкие и весьма эффективные экономические, политические и межчеловеческие связи между двумя народами – немецким и русским. Этому есть причины. Сама этимология слова «немец», восходящая к древнеславянскому понятию «немой», «непонятно говорящий», говорит об осторожном, недоверчивом отношении вообще ко всем пришлым людям. Немцами называли в Древней Руси чужих пришельцев. Не зря Петр I, затеявший непонятные простому люду реформы, противоречащие традициям и обычаям отцов и дедов, в народе ассоциировался или с врагом человечества «антихристом», или с «немчином», засланным на Святую Русь. По некоторым легендам, о которых мы уже говорили, он считался «лефортовым сыном», подброшенным москвичам из немецкой, Лефортовой слободы. Преодолеть этот страх перед «чужим» было непросто.

Основания для беспокойства были серьезные. Ситуация тяготела к развитию. При Павле I солдат, переодетых в новую форму, сшитую по немецкому образцу, презрительно называли «русс а ля прусс». Согласно легендам, Николая I «залечил до смерти» лейб-медик немец Манд. Императрицу Александру Федоровну, супругу Николая II, уроженку Германии и немку по крови, считали немецкой шпионкой, и солдаты на фронте отказывались брать награды из ее рук.

Кто-то подсчитал, что к началу Первой мировой войны немецкие фамилии имели более 15 % офицеров русской армии и около 30 % членов Государственного совета. На этом фоне даже Николай II выглядел русским, что называется, на все сто процентов. Сохранился анекдот, как Николай Александрович в сопровождении свиты шел по Красной площади к помосту, с которого собирался зачитать москвичам манифест об объявлении войны Германии.

Собралась толпа. Один мужик спрашивает соседа: «Кто это?» – «Граф Фредерикс». – «А энтот?» – «Граф Бенкендорф». – «А этот?» – «Барон Корф». – «А энтот?»

– «Фон Грюнвальд». – «А энтот?» – «Флигель-адъютант Дрентельн». – «Ишь ты, сколько немцев в плен забрал. Да только зачем энто он их с собой возит?»