Наум Синдаловский - Очерки Петербургской мифологии, или Мы и городской фольклор

В этом не было бы ничего особенного, если бы не одно обстоятельство. Для Невского проспекта Петербург сделал принципиальное исключение. Пытаясь преодолеть двусмысленность, связанную с известным словосочетанием «пойти на панель», он предпочел для пешеходных мостовых Невского проспекта синоним «тротуар».

Фольклор оказался исключительно изобретательным. Переносный смысл он оставил для художников, готовых в любое время выйти на Невский проспект и «отдаться» на милость невзыскательных заказчиков, рисуя их портреты прямо на улице. Это получило название: «выйти на панель». Пресловутая панель запечатлена и в питерском фразеологизме «служить у графа Панельного». На языке питерского фольклора это значит «ничего не делать полезного» или просто «бездельничать». Это легко укладывалось в один ряд с петербургской поговоркой: «Шлифовать тротуары Невского проспекта». Что же касается универсального «пойти на панель» в смысле «заняться проституцией», фольклор предложил свою питерскую формулу: «Пойти на Невский». В широко известных в свое время стихах об этом сказано откровенно и недвусмысленно:

Сомнительный с точки зрения общепринятой морали дамский промысел на Невском проспекте в свое время приобрел чуть ли не официальный характер. Похоже, существовал некий общественный договор, согласно которому все делали вид, что Невский проспект и создан-то был исключительно для этого. Вот анекдот начала XX века.

«Городовой! Не можете ли указать поблизости недорогой ресторан?» – «А вот, барышня, идите прямо по Невскому до Аничкова моста… Потом повернете обратно, до Конюшенной… От Конюшенной поверните опять к Аничкову – пока к вам не пристанет какой-нибудь господин. Вот тут вам недорогой ресторан будет совсем близко».

Кстати, упомянутые в одной из приведенных нами частушек калоши московские ревнители русского языка назвали бы галошами. И правильно бы сделали. К какому бы языку – немецкому, французскому или даже латинскому – ни возводить этимологию русского названия этой «галльской обуви» для грязной сырой погоды, везде слышится и пишется буква «г». В конце концов московская норма победила и в петербургской литературной речи. В XX веке мы уже говорим и пишем, как и москвичи, «галоши».

Справедливости ради надо сказать, что подобное примирение скорее исключение, чем правило. И москвичи, и петербуржцы ревностно следят за сохранением лексических признаков собственной самости. В городском фольклоре Москвы и Петербурга определена даже демаркационная линия, разделяющая сферы влияния. Она проходит как раз посередине, на равном расстоянии от обеих столиц. Трудно сказать, кто первый – москвич или петербуржец – ввел в речевой оборот остроумную дипломатическую формулу языковой суверенности, но она существует и похоже, всех устраивает: «В Бологом поребрик переходит в бордюр», то есть заканчивается Петербург и начинается Москва. И наоборот.

Впрочем, что бы там не говорили лингвисты о неизбежном или гипотетическом сближении московского и петербургского языков, петербургский городской фольклор в большей степени волнуют различия в ментальности петербуржцев и москвичей. И даже если эти различия когда-нибудь сгладятся и станут незаметными, все равно в арсеналах городского фольклора останется сегодняшний анекдот.

В трамвай входит дама. Молодой человек уступает ей место.

«Вы ленинградец?» – спрашивает дама. – «Да. Как вы узнали?»

– «Москвич бы не уступил». – «А вы москвичка?»

– «Да. Но как вы узнали?» – «А вы не сказали спасибо ».

Как мы видим, в отсутствие словарной необходимости новые слова не рождаются. Иногда эта необходимость бывает более острой, иногда менее, но чаще всего преодолеть надобность в слове невозможно. И именно она, эта непреодолимая потребность в новой, обновленной или измененной лексике является обязательным условием обогащения национального словника.

Однако лингвистический процесс словообразования рождается не на пустом месте. На примере Петербурга это особенно заметно. Петербург в силу своей исторической судьбы стал лабораторией для формирования новой структуры межчеловеческого общения в жестких условиях социального общежития. На улицах Петербурга наряду с русской слышалась французская, немецкая, итальянская и иная речь. Рядом с друг другом соседствовали православные церкви, католические костелы, лютеранские кирхи и другие молельные дома. На фабриках и заводах мастера с иностранными фамилиями управляли петербуржцами в первом поколении, недавними крестьянскими парнями, еще не знакомыми с носовыми платками и столовыми вилками. Французские гувернеры обучали купеческих дочек европейским танцам и современному политесу. Невский проспект пестрел серебряным шитьем чиновничьих мундиров, золотом гвардейских эполет и обманным блеском галунов выездных лакеев. Наши первые академики были иностранцами, первый архитектор – итальянцем швейцарского происхождения, любимая матушка-императрица – немкой, а предком первого поэта и создателя современного русского литературного языка, которым мы сегодня пользуемся, был эфиоп.

Петербург представлял собой одно единое неделимое множество, притом что все составляющие этого множества были исключительно разными и неоднородными. Еще в начале XIX века писатель Владимир Соллогуб в повести «Тарантас» заметил, что «петербургские улицы разделяются, по табели о рангах, на благородные, высокоблагородные и превосходительные». Другой писатель Леонид Борисов через 100 лет в повести об Александре Грине «Волшебник из Гель-Гью» сделал изящное уточнение: «Был поздний холодный вечер… Питеряне в этот час ужинали, петербуржцы сидели в театрах, жители Санкт-Петербурга собирались на балы и рауты». И все это в границах только одного города. Что же оставалось, как не найти общую форму общения, понятную одновременно всем и каждому в отдельности. Петербургу это удалось. И если Москву традиционно принято считать собирательницей русских земель, то Петербургу по праву принадлежит роль собирателя европейских языков. Через прорубленное и распахнутое настежь Петром I окно в Европу в Россию хлынул поток иноязычной лексики. Петербуржцы умело трансформировали ее в русскую речь и приспособили к повседневному бытованию.

В значительной степени это происходило не без участия городского фольклора. В академические толковые словари, определяющие национальную языковую норму, эти слова вошли уже в качестве русских.