Валерия Пришвина - Невидимый град

Так протянулась в угаре зима. Заканчивался последний, обязательный седьмой класс гимназии. Ляля меньше всего думала об учении, отгоняя мысль о выпускных экзаменах. К ее счастью, выпускные экзамены были отменены по случаю войны и еще по каким-то уже забытым теперь причинам, и она не пошла даже на раздачу аттестатов. Оказалось, что она получила золотую медаль. Это было для нее неожиданно, но радоваться успеху было некому: отец далеко, а бабушка умерла, бабушка, которая одна теперь бы радовалась медали: обе ее покойные дочери «окончили с медалями»…

Весна в Москве — это веселые ручьи на улицах, букеты искусственных фиалок приколоты на груди. Потом начинают продавать живые подснежники, потом — ландыши, а на Красной площади, у Кремля, собирается веселый «вербный» базар. Проходят службы Страстной недели, и вот наступает радостная Пасха. Высоко весеннее небо, легок воздух, крупные и влажные дрожат над городом апрельские звезды. Уплывает вместе с талым снегом зимний угар, и первое, что надо сделать, это порвать с Клавдией. Ляля долго собирается с духом и однажды отказывается идти с сестрой «в театр». Она ожидает гнева. Но Клавдия грустно взглянула и сказала:

— Прости меня.

— Чем это кончится? — осмелилась спросить Ляля.

— Я сама не знаю. Это как-нибудь само кончится…

— Он бесчестный, жестокий, он не жалеет тебя! — вырывается страстно у девушки.

И Клавдия опять повторяет:

— Прости меня!

Ляля идет по кремлевскому спуску, мимо Чудова монастыря к Никольским воротам. В одной руке книга, в другой букет ландышей, только что купленный на углу у разносчика. В стене монастыря оконце, в нем всегда стоит монах и продает прохожим свежие просфоры. За этими вкусными «чудовскими» просфорами к чаю приходят сюда любители. Ляля протягивает монету и видит в узком окне лицо молодого послушника в черной скуфейке, лицо бледное, застенчивое. Мгновенно проносится: «Что заставило его запрятать в каменные стены свою молодую жизнь? Уйти от солнца, от ожидания радости?» Девушка смотрит на монаха, монах — на девушку. Он протягивает ей просфору. А она, повинуясь порыву горячего сочувствия, протягивает ему свой букет ландышей, видит, как смущенно вспыхивает его лицо, и она бежит вниз по спуску, не оборачиваясь.

Казалось бы, бесконечно далек этот порыв от печальных опытов прошедшей зимы — от тайной муки ее несчастной сестры. Этого поступка ей не нужно будет стыдиться. Она только будет осторожно обходить мыслью случай с покупкой просфоры у Чудова монастыря. Почему? если по правде, по последней, крайней правде? Ландыши, протянутые монаху, — действие той же силы, перед которой и она, и Клавдия равно стоят завороженные. И некого винить, и не перед кем превозноситься. Надо лишь со страхом и надеждой ожидать, кто ей встретится на пути и хватит ли ей упорства в борьбе за свое, пока непонятное ей и повелительное лучшее.

А на окраинах огромных просторов ее родины в это время шла война, и сотнями умирали люди, в то время как здесь, в тылу, гимназисты и студенты неистовствовали на ярусах театров, мечтая о возвышенной любви, а бездушные соблазнители увозили на рысаках девушек в притоны.

Зимой 1916/17 года приехал с фронта на побывку отец. Он сильно похудел, поседел, потемнел лицом, как будто жил под южным солнцем. Глаза были тревожны и тоскливы. Он был в защитной гимнастерке, подпоясанной ремнем, и высоких сапогах, остро пахнувших кожей. От него шел фронтовой запах мужского одинокого, неухоженного тела.

Отец говорил тихим голосом — о смятении среди офицеров, о ропоте среди солдат и падении дисциплины. Об общем недоверии к правительству и потере веры в царя. О страшных подозрениях — измене царицы; о Распутине — злой силе возле престола. Все смутно чувствовали, что в России пошатнулись самые основы, и она, как планета, сошедшая со своей орбиты, понеслась в неведомое пространство. Никто не знал, что он лично должен предпринять, и испытывал стыд из-за необходимости терпеть и ожидать событий. Отец походил на связанного по рукам и ногам человека, у которого отняты и зрение, и слух, и ему больно, и нечем дышать. Отец внушал острое сострадание. Сердце сжималось от жалости, и Ляля молча стояла около него, вдыхая его новый запах и целуя время от времени его большую милую руку.

И вот неожиданно произошло то непонятное, что впоследствии получило название Февральской революции. Она была действительно почти бескровна, как будто подготовлена всеобщим разочарованием в существующем порядке жизни. Революция коснулась обывателя главным образом внезапно появившимися очередями за продуктами да слухами, часто похожими на анекдоты. «Все уляжется, велика Россия, — думал он, — все бывало на ее веку. Надо запастись сахаром, того и гляди лето, варенье варить, а сахар исчезнет. Все перемелется». Ляле варенье варить не приходилось — в очередях она не стояла. Она в тот год открыла себе Блока и теперь про себя повторяла:

Ей было не совсем понятно, почему радость — это «страданье одно», и хотелось ей простой радости, без страданья. Но можно ли было спорить с Блоком!

Если бы не письмо отца, полученное с фронта вскоре после революции, она бы думала, что для нее ничего в мире не произошло.

Среди жизненных утрат, понесенных ею впоследствии, больше всего ей было жалко этого несохраненного отцовского письма. Первое и последнее письмо, адресованное отцом ей лично, он писал ей как взрослому человеку, он поздравлял дочь с переворотом власти, и благодарил Бога за произошедшее, и говорил, что ей придется жить уже в лучшее время, когда будет правда и справедливость, завидовал ей, радовался за нее и горячо советовал поэтому идти на юридический факультет. Отец верил в право.

После приподнято-радостного письма отца (неотступно стояло перед нею его потемневшее лицо, ввалившиеся грустные глаза, слышался запах его гимнастерки) она вдруг поняла, что произошло нечто столь большое, после чего уже нельзя шептать стихи о «радости — страдании» и мечтать о любви. Надо помогать отцу и решать деловые задачи. К тому времени она кончила восьмой дополнительный класс гимназии и должна была выбирать себе жизненную дорогу. Письмо отца сразу спустило ее на землю.

Вторым событием, призывавшим к делу, был внезапный паралич матери, случившийся в первые дни после революции. У матери отказались двигаться руки и ноги, и она лишилась голоса. Мать лежала пластом, и лишь по глазам дочка догадывалась, что ей нужно. Ляля превратилась в сиделку. Болезнь длилась недолго, но эти недели были первой школой реальной жизни для девушки.