Майя Заболотнова - Тургенев и Полина Виардо. Сто лет любви и одиночества

И вижу я себя перед низким окном деревенского русского дома. Летний вечер тихо тает и переходит в ночь, в теплом воздухе пахнет резедой и липой; а на окне, опершись на выпрямленную руку и склонив голову к плечу, сидит девушка – и безмолвно и пристально смотрит на небо, как бы выжидая появления первых звезд. Как простодушно-вдохновенны задумчивые глаза, как трогательно-невинны раскрытые, вопрошающие губы, как ровно дышит еще не вполне расцветшая, еще ничем не взволнованная грудь, как чист и нежен облик юного лица! Я не дерзаю заговорить с нею, – но как она мне дорога, как бьется мое сердце!

Как хороши, как свежи были розы…

А в комнате все темней да темней… Нагоревшая свеча трещит, беглые тени колеблются на низком потолке, мороз скрипит и злится за стеною – и чудится скучный, старческий шепот…

Как хороши, как свежи были розы…

Встают передо мною другие образы… Слышится веселый шум семейной деревенской жизни. Две русые головки, прислонясь друг к дружке, бойко смотрят на меня своими светлыми глазками, алые щеки трепещут сдержанным смехом, руки ласково сплелись, вперебивку звучат молодые, добрые голоса; а немного подальше, в глубине уютной комнаты, другие, тоже молодые руки бегают, путаясь пальцами, по клавишам старенького пианино – и ланнеровский вальс не может заглушить воркотню патриархального самовара…

Как хороши, как свежи были розы…

Свеча меркнет и гаснет… Кто это кашляет там так хрипло и глухо? Свернувшись в калачик, жмется и вздрагивает у ног моих старый пес, мой единственный товарищ… Мне холодно… Я зябну… и все они умерли… умерли…

Как хороши, как свежи были розы…».

Слезы, капая на бумагу, заставляли чернила расплываться, и я, не разбирая уже строчек, прошептала:

– Прощайте, мой дорогой, мой самый любимый друг. Я верю, что мы обязательно увидимся с вами там, за радугой…

Незадолго до смерти Тургенев изменил завещание. Прежде он хотел оставить все своим родственникам в России – брату и племянникам. Однако близость смерти, ее постоянное незримое присутствие заставила его передумать.

Он пригласил к себе действительного статского советника Андрея Николаевича Карцева, который был послом России в Париже, и тот под диктовку писателя зафиксировал его последнюю волю.

Рука писателя уже не могла держать перо, настолько он был слаб, и голос его был едва слышен, когда он начал диктовать:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Будучи в здравом уме и твердой памяти, я, нижеподписавшийся, коллежский секретарь Иван Сергеевич Тургенев, на случай моей смерти завещаю все авторские права и литературную собственность на сочинения мои, как изданные, так и неизданные, а равно еще должные мне по контракту книгопродавцем-издателем Иваном Ильичем Глазуновым двадцать тысяч рублей – всецело французской подданной Полине Виардо-Гарсиа. Писано со слов моих и по личной моей просьбе семнадцатого марта тысяча восемьсот восемьдесят третьего года действительным статским советником А. Н. Карцевым, – он закончил диктовать и, взяв перо дрожащей рукой, едва не разлив чернила, подписал завещание: «Коллежский секретарь И. С. Тургенев».

На следующий же день Полина попросила протоиерея Васильева из церкви в Бужинвале, где они жили, отслужить заупокойную. Мадам Виардо, вся в черном, в черной густой вуали, которая закрывала ее лицо, стояла одна, впереди, прямая и напряженная, словно натянутая струна, и никто не смел подойти к ней. Даже ее дети стояли поодаль. Это было ее горе, ее прощание, и нарушать ее одиночество в этот миг казалось почти кощунством. Слез ее никто не видел, но ее глаза, в которых, казалось, навечно застыла скорбь, сильнее всяких слез свидетельствовали о ее горе.

Затем пришла очередь Парижа прощаться с писателем – и действительно, не отслужить панихиду в Париже было нельзя. Слишком многое значил для него этот город, слишком многие здесь знали и любили Тургенева. В церкви на улице Дарю давно уже не было столь людно. Торжественную тишину нарушали лишь тихие всхлипы нескольких чувствительных девушек да шорох, с которым переворачивали страницы молитвенников.

Собрались все, кому писатель был дорог. Здесь был его русский друг, Мешерский, который был с ним в его последний день, были французские друзья Тургенева, с которыми он общался до последнего, и которые теперь тяжело переживали утрату – Ожье, Кларти, де Гонкур, Парис, из Лондона приехал Рольстон… И, конечно же, семья Виардо. Вновь Полина в окружении дочерей оказалась отделена от остальных какой-то прозрачной стеной – никто не смел приблизиться к ней, пока шла панихида, и лишь по окончании службы робко стали подходить друзья и знакомые, выражая соболезнования. Полина принимала их молча – в те дни от нее вообще сложно было добиться хотя бы одного слова.

Не отслужить по нему панихиду во Франции было нельзя, но Полина знала, что он желал быть похороненным в России, и когда знакомые спрашивали ее с сочувствием, сквозь которое прорывалось жадное любопытство, не хочет ли она оставить его тело в семейном склепе Виардо, она твердо отвечала, что уважает его волю, а потому похороны должны состояться в Петербурге – и сопровождать тело поедет ее дочь Клоди.

Клоди не могла понять, почему мама сама не хочет ехать в Россию.

– Ты же была его другом, его самым близким, самым лучшим другом! – жарко говорила она. – Неужели ты не хочешь поехать, проводить его, проститься?

– Я хотела бы, – сказала Полина тихо своим глубоким, бархатным голосом. – Но я должна остаться здесь. Я должна… в память о нем…

Она помолчала и, опустив взгляд, то ли прочитала, то ли процитировала по памяти:

– Ты оборвала все цветы моей жизни, но не принесешь ни одного на мою могилу…

– Это его дневники у тебя? Ты… разве можно читать их? Разве он бы хотел этого?

– Это не дневники, – ответила Полина и впервые посмотрела на дочь. – И я… я тоже должна кое-что написать. Мою историю. А ты – ты отправишься в Россию вместо меня. Поверь, он хотел бы этого.

Дождливым и серым, необычайно холодным октябрьским днем, когда в осеннем ветре уже чувствовалось приближение зимы, гроб с телом отправили на станцию Северной железной дороги, где была устроена траурная часовня – величественное сооружение, возведенное ради одного этого дня. Вновь огромная толпа собралась проститься с писателем, и вновь не только русские, но и французы – Ренан, Эдмонд Абу, Жюль Симон, Эмиль Ожье, Эмиль Золя, Альфонс Додэ, Жюльетта Адан, любимец Петербурга артист Дьедонэ… И, конечно же, Клоди Виардо, которая последовала вместе с телом друга своей матери до самой России.

На каждой станции, при каждой остановке поезда вокруг вагона собиралась толпа с цветами и траурными венками – все хотели проститься с великим писателем.