Сергей Нечаев - Русская Италия

«Часто в минуты приливов нежности — таких минут было особенно много в 1925 и 1926 годах, когда казалось, что наша дружба бесконечна, когда из нас обоих никто не думал ни о смерти, ни о горе, ни о конце дружбы, когда казалось, что мир был создан для нас и только для нас, — мой Котушка (так ласково называл Лифарь Дягилева), мой громадный и нежный Котушка, останавливая не только движение, но и движение дыхания и мысли восклицал: «Сережа, ты рожден для меня, для нашей встречи! «».

Однако как бы ни хотелось Лифарю оставаться единственным дягилевским возлюбленным, за это право столь же настойчиво, как и он, боролся и другой приближенный Дягилева — Борис Кохно.

Владимир Федоровский пишет:

«Дягилев уехал в Монте-Карло, а Лифарь — в Париж, где вся труппа должна была собраться в начале сентября.

Но, когда 31 августа руководитель «Русского балета», в свою очередь, вернулся в столицу в сопровождении друзей — Антона Долина и Бориса Кохно, — Лифарь сразу почувствовал, что между ним и его возлюбленным вырастает «живая стена». С разговорами с глазу на глаз было покончено. И вот, после проведенных в Италии сладостных мгновений, он оказался погруженным в еще более мучительное одиночество, чем то, которое испытывал в Турине.

Пробудился демон ревности…

Между Лифарем и Борисом Кохно началось жестокое соперничество. В самом деле последний был не только личным секретарем руководителя «Русского балета», но и влиятельным его помощником, почти что серым кардиналом. Этот умный и красивый, хитрый и энергичный человек сумел обвести Дягилева вокруг пальца и совершенно не хотел, чтобы конкурент уничтожил его влияние. И потому старался отстранить Лифаря или по крайней мере удерживать его на расстоянии».

К тому же незадолго до смерти у Дягилева появился новый и последний друг, семнадцатилетний Игорь Маркевич. И Лифарю уже не стало места рядом с Дягилевым. И все же именно Серж Лифарь будет в 1929 году рядом с умирающим в Венеции Дягилевым. Борис Кохно, которого Дягилев сделал своим секретарем и дал возможность выступать автором либретто его балетов, приедет позже, уже в разгар болезни.

Состояние здоровья Дягилева все ухудшалось, его странная болезнь одолевала и наводила на самые печальные мысли. Лежа в постели, маэстро вспоминал, что любил в этой жизни, рассказывал Сержу Лифарю о щемящих душу пейзажах Левитана, о Шестой симфонии Чайковского, напевал своим сильным, но неприятным и негибким голосом мелодии из «Тристана и Изольды».

Дягилев, казалось, не понимал, что умирает. Вернее, он этого так и не понял. Самое страшное произошло слишком быстро. С 12 августа температура начала неумолимо расти и к следующему дню достигла 39 градусов. В эти два дня Дягилев послал Борису Кохно телеграмму:

«Болен. Срочно приезжай».

Приезд Кохно вселил в Дягилева надежду. 17 августа, войдя в пронизанный венецианским солнцем дягилевский номер, Борис увидел друга улыбающимся и веселым.

— Теперь ты приехал и все будет хорошо, — прошептал маэстро.

Ему оставалось еще два дня жизни. Приезд Кохно дал умирающему иллюзию возвращения всего прежнего — здоровья, творчества, планов на будущее.

Борис Кохно вошел в жизнь Дягилева в тот самый момент, когда Леонид Мясин, танцовщик, хореограф и сильнейшая дягилевская привязанность, его покинул. Приход Кохно поразительно напоминал явление самого Мясина за семь лет до этого. Мясин пришел в московский отель «Метрополь» по вызову Дягилева, подбиравшего танцовщиков для «Русского балета» в Париже. Кохно не имел к балету никакого отношения. Это был литературно одаренный семнадцатилетний юноша, бежавший с матерью от ужасов революции, и его единственным багажом на причале в Константинополе были поэтические книги, вещь в эмиграции практически бесполезная. В Париже он явился к Дягилеву в его гостиничный номер в надежде хоть как-то устроиться в этой бесперспективной, почти безнадежной изгнаннической жизни. Договориться о работе удалось на удивление быстро. Когда же Борис осторожно спросил о своих будущих обязанностях, Дягилев ответил ему по-французски:

— Стать необходимым.

Борис все понял правильно и стал необходимым. Он помогал Дягилеву в организаторских делах, писал либретто для балетов, короче, находился в орбите «шефа», был «своим» человеком.

Такой же «своей» была Мися Серт, которую Дягилев вызвал телеграммой, когда его состояние стало совсем угрожающим.

Красавица Мизия, или просто Мися, как все называли ее на русский лад, родилась в 1872 году в Санкт-Петербурге под именем Мария-София Годебска, а в историю вошла как Мися Серт, любимая модель Огюста Ренуара, муза Игоря Стравинского, героиня Марселя Пруста и Жана Кокто.

В России она оказалась случайно. Ее мать, Эжени-Софи-Леопольдин Сервэ, планировала рожать в Брюсселе, но, получив анонимное письмо о том, что ее супруг, скульптор Сиприен Годебски, прекрасно проводит время в России, в имении князей Юсуповых, решила отправиться к мужу и лично узнать, что происходит. Путешествие по занесенной снегом России стало для находящейся на девятом месяце беременности женщины роковым: в первый же день своего прибытия в Царское Село она умерла во время родов.

Поначалу Мисю, родившуюся в России, но проведшую в этой стране всего несколько дней и никогда не говорившую по-русски, воспитывала бабушка, владелица огромного поместья под Брюсселем, одна из ближайших подруг бельгийской королевы. В ее старинной вилле всегда было множество гостей; семь роялей, расположенных в бальных залах, не умолкали, казалось, ни на минуту. Неудивительно, что нотной грамотой Мися овладела намного раньше, чем азбукой.

В один из дней она была удостоена чести сыграть самому Ференцу Листу. Великий композитор тогда посадил очаровательное дитя себе на колени и попросил сыграть Бетховена. Это было так мило, и все вокруг громко аплодировали.

Чуть повзрослев, она сбежала в Лондон. Говорили, что в английскую столицу девушка уехала со своим любовником, который был на сорок лет ее старше.

Как бы то ни было, через два месяца в Париж вернулась уже совсем другая Мися — взрослая, независимая, знающая себе цену. Средства на жизнь она зарабатывала себе сама, давая уроки музыки Бенкендорфам — семье русского посланника в Париже.

А вскоре вышла замуж за своего кузена Тоде Натансона, журналиста, владеющего на паях с братом журналом «Ревю бланш». Кстати сказать, триста тысяч франков, полученных от бабки в качестве приданого, Мися истратила за один день, оставив их в лучшем магазине. Слова «шопинг» тогда не существовало, но, похоже, процесс этот захватил определенную категорию женщин с появлением первых торговых лавок и первых денег.