Игорь Зотиков - Зимние солдаты

Уже вечерело, когда я усталый, ковыляя, вышел из парка, прошел немного по переулку и остановился, чтобы перебежать дорогу. Но в этот момент движение по переулку было очень сильным, безостановочным. Длинной непрерывной лентой быстро шли передо мной большие повозки, каждую из которых тянула пара огромных лошадей-тяжеловозов. Выбрав момент, когда расстояние между проезжающей телегой и следующей за ней парой лошадей было достаточно большим, я бросился в это пространство. И перебежал бы. Но, пробегая уже перед носом второй лошади, я увидел вдруг, что к тому месту, куда я собирался бежать, на большой скорости, обгоняя обоз, приближалась легковая машина. Шофер ехал перед этим без света, и я не заметил его в сумерках. А теперь он включил полный свет. Я остановился на мгновение. Два огромных светящихся огня ослепили меня в упор, а перед ними было черное пространство, которое за секунду до этого казалось безопасной дорогой. Я приостановился, но почувствовал вдруг горячее дыхание и увидел прямо у лица огромную, отстраняющуюся от прямого удара голову лошади. Ее испуганный глаз словно извинялся, что она ничего не может сделать и раздавит меня, если я немедленно не исчезну с ее дороги. Почувствовав у самого виска показавшийся огромным передний конец приближающегося дышла, я, не колеблясь, бросился, как головой в воду, в черное пространство перед слепящими огнями. Я слышал визг тормозов, ощутил небольный удар всем телом обо что-то твердое, падая, слабо попытался за что-то уцепиться, но ручонки срывались. Потом понял, что лежу на спине, держусь за что-то над собой, и вместе с этим чем-то мы долго-долго катимся куда-то винтовым движением. Моя спина через тонкую ткань свитера и лыжного костюма чувствовала это движение. Потом все остановилось, и я закрыл глаза. Стало вдруг спокойно, тихо, ничего не болело. Сколько я лежал так? Вылез шофер, собралась толпа.

– Мальчика задавили… Мальчика задавили!

Слушал я отрешенно. Я уже понял, что лежу под машиной, как раз в самой середине, между колесами, а сама машина почему-то стоит на пешеходной дорожке и носом не в ту сторону, куда она ехала. Время шло, никто не решался залезть под машину и попробовать вытянуть из-под нее неподвижный, грязный, мокрый, перекрученный мешочек из дешевой байки, в который я превратился. Но вдруг я услышал милицейский свисток и решительный голос, требующий от всех не толпиться, а водителя предъявить права. И тут я все понял: сейчас милиционер и шофер вытащат меня, схватят за шиворот, отругают и отведут или отнесут домой, и все откроется! И как будут расстроены Бабуся и родители!

Я осторожно пошевелил руками: шевелятся и не болят. Пошевелил ногами, тоже шевелятся и не болят. Надо вылезать скорее отсюда и попытаться убежать… И я потихоньку начал делать движения гусеницы, чтобы как-то выбраться из-под низкого днища автомобиля. Вылез и встал, молча прислонившись к машине. Никто не схватил меня, не стал ругать, даже милиционер. И тут я понял: сейчас или никогда, и бросился вперед, домой, к свободе. Толпа расступилась. Я бежал, ковыляя изо всех сил, ожидая погони, но, по-видимому, никто в погоню не бросился.

Дома была лишь Бабуся. Она руками всплеснула, увидев, как я перепачкал и даже порвал на ноге свой лыжный костюм, которым вся семья так гордилась. Конечно, я не рассказал ни ей, ни маме, что со мной случилось.

Сейчас, вспоминая этот эпизод, я вновь удивляюсь, как неблагодарен человек, точнее я. Ведь ни слова, ни мысли о благодарности, если не Богу, которого я не знал, то хотя бы судьбе за счастливое стечение обстоятельств, позволившее мне остаться живым и без единой царапины, не возникло в моей душе. Зато немедленно возникло сожаление из-за того, что расстроится мама, и страх, что меня будут ругать, если узнают о случившемся.

В отличие от меня и моего брата как индивидуумов, наша семья во дворе имела свой, и не высокий, статус. Во-первых, мы здесь были новичками, приезжими, в отличие от большинства жителей двора. Район, в который мы переехали, Марьина Роща, считался тогда неблагополучным, зараженным преступностью, и не многие стремились попасть в это место, приехать без большой нужды. Мои родители, если вы помните, имели высшее образование, считали себя образованными представителями интеллигенции и вели себя соответственно. Например, мой папа носил модную тогда, по-видимому, в соответствующих кругах фетровую шляпу с широкими полями. И уже одним этим он противопоставил себя всему дому как недобитый остаток капиталистического прошлого. Ведь мужчины в нашем пролетарском доме гордо носили рабочие кепки. Но то, что папа носил еще и очки, было совсем уж вызовом. Особенно из-за того, что папа носил не просто очки, а пенсне, державшееся специальной прищепочкой за кончик носа. Такие пенсне в кинофильмах и на сатирических картинках в журналах носили только плохие люди, враги революции. Уже одно это сделало папу объектом вражды и презрения многих простых душ нашего дома. Но это было еще не все. В нашем дворе существовало строгое разделение между тем, что должно делать сильным мужчинам, кормильцам семей, и тем, что должны были делать их жены. Согласно этому кодексу мужчина и глава семьи должен был тяжело работать, приносить домой зарплату, а в свободное время, поужинав, выходить во двор и играть с соседями на лавочке в шахматы, шашки или домино. И никогда не заниматься кухонными или домашними делами. Это делали женщины.

В нашей же семье все было по-другому. И именно папа после работы шел через двор на помойку с ведрами, полными отходов и кухонного мусора. Он медленно, чтобы не расплескать, нес ведра через двор мимо играющих в шахматы и домино мужчин, и стук костяшек прекращался. Все мужчины, прекратив игру, молча и презрительно смотрели на папу, и когда он проходил, кто-нибудь перебрасывал папиросу из одного угла рта в другой и говорил негромко:

– Нет, все-таки он не мужчина, как мы, а просто гнилой интеллигент!

И кто-нибудь добавлял:

– Да просто профессор кислых щей!

Гнилой интеллигент – широко используемое пропагандой тех лет словосочетание, выражающее презрительное отношение власти к интеллигенции.

Ребята нашего двора знали отношение своих отцов к моему и поэтому, хоть я и был с ними в хороших отношениях, говорили между собой, не стесняясь меня:

– Профессор кислых щей идет… Профессор кислых щей идет…

Я чувствовал себя ужасно. Ведь выражение «профессор кислых щей» было выражением высшей степени профессиональной некомпетентности, никчемности в нашем дворе, а я так гордился своим отцом… Не удивительно, что я хоть и дружил с ребятами двора, стоял от них чуть в стороне и знал, что моя и их дороги в жизни будут разными. Да и сейчас наши жизни вне двора проходили по-разному.