Игорь Зотиков - Зимние солдаты

В какой-то степени нам повезло с Марьином. Наш возница, Иван Кыштымов, предложил нам остановиться и жить в его избе, где он жил с женой и двумя мальчиками года на два младше нас с братом. И хозяева сделали так, что жить у них нам было легко. Кроме того, у них была корова, куры, и поэтому мы опивались молоком и иногда делали себе яичницу.

Собственно, первое время в доме почти всегда никого не было. Дети хозяев днем находились у их бабушки в той же деревне, сами хозяева целый день в поле.

Маму сразу приняли на работу учителем, даже завучем в село Касево, в ту школу, о которой говорил хозяин, и она целые дни проводила там. Ведь многие учителя ушли на войну, а ремонт перед новым учебным годом делать надо. И мама так рьяно взялась за дело, что когда поздней осенью ушел в армию директор школы, мама заняла его место. Для нас это было особенно важно, потому что вместе с должностью директора ей полагалась и прекрасная двухкомнатная квартира при школе, куда мы сразу и переехали, поблагодарив Кыштымовых за гостеприимство в трудное для нас время. К сожалению, я жил в этой прекрасной теплой квартире очень недолго. Ведь зимами мне надо было учиться в девятом и десятом классах. Для этого каждую зиму надо было жить в Николо-Березовке, снимая там угол. Приходил я домой в Касево лишь на выходные. А летом я работал трактористом и со своей тракторной бригадой жил в тракторных станах, путешествующих по всему району.

Но вначале маме не ясно было, что делать с детьми в Марьино. И тут наша хозяйка сказала нам, что на днях они с хозяином и еще полдеревни с ребятами моего возраста и даже моложе едут на две недели на дальние заливные луга колхоза на берегу Камы убирать сено. Она предложила взять меня с собой, чтобы я там научился чему-нибудь полезному по хозяйству, да и заработал что-нибудь.

Конечно, была у меня одна проблема, последствия менингита – то нельзя, другое, – но я так просил, обещал не быть на солнце и всегда носить широкополую шляпу… И хозяева утверждали, что работа не будет тяжелой. Кроме того, и тяжелую дорогу из Москвы в Марьино я перенес вполне благополучно. И мама отпустила меня.

На другой же день, забыв обо всех своих болезнях и слабом здоровье, я отправился с колхозниками той деревни, куда нас поселили, на уборку сена на дальние луга. Вернулся же в новый дом через две недели другим человеком. Время слабого здоровья навсегда ушло в прошлое.

Может, я и остался бы работать в колхозе, но ведь я же считал себя будущим инженером, а рядом была машинно-тракторная станция, МТС, как называлась она тогда. Я пошел в МТС и сказал, что хочу работать с машинами. Узнав, что я окончил восемь классов – огромное по тем временам для того места образование, – мне предложили стать учетчиком тракторной бригады: измерять каждый день, сколько гектаров вспахали или убрали трактора, вовремя выписывать, получать и привозить к машинам горючее и масло.

Для этого у меня была телега с лошадью и возчик – крепкий старик с бородой клином, как у кулаков в кинофильмах про вредителей. Много часов провели мы с ним вдвоем, с глазу на глаз, сидя на соломе у края телеги, которую не спеша везла по пустынной дороге наша лошадь.

– Да, товарищ москвич-комсомолец, скоро кончится советская власть, придет немец, и висеть тебе на веревке. Кххх! Не страшно? – участливо говорил «вредитель».

Но большей частью старик рассказывал просто о житье в их деревне или расспрашивал про Москву. Однажды он узнал, что у нас дома сохранился еще от Москвы сахар, и начал просить, чтобы я принес ему хотя бы кусочек для внуков. И я узнал, что никто в их деревне ни разу не видел сахара со времен победы советской власти над нэпом… Вот так мы и возили бочки с керосином и соляркой в полевой стан тракторной бригады всю первую военную осень.

Старик и я стали постепенно друзьями, много я от него узнал. Узнал со стыдом, что я «барчонок, живущий, как и его мать, и все городские, за счет соков крестьянина», – в этом был убежден старик. Узнал, что в лесах окрестных там и сям «водятся дезертиры» и что есть места, куда местные жители носят и прячут хлеб и картошку, чтобы эти «несчастные люди», так называл их дед, могли бы утолить свой голод. Иногда старик останавливал телегу в лесу и уходил туда с мешком картошки, а обратно возвращался с пустым мешком.

Все это было так необычно для меня, ведь когда я ночевал дома, то слышал от мамы другие речи. Что собирается новая облава на проклятых дезертиров, и она, как активистка и член партии, тоже пойдет в цепь этой облавы. Что у некоторых будет оружие, и разрешено в дезертиров стрелять. Я слушал и молчал. Я никогда почему-то не рассказывал никому, о чем мы беседовали с моим стариком, возчиком-«вредителем». Я как-то интуитивно почувствовал вдруг, что хотя мама права, но прав, по-своему, и старик. И я прав, не рассказывая о наших с ним разговорах. У каждого из нас своя правда.

После окончания осенних полевых работ трактора вернулись на широкий двор Касевской МТС для зимнего ремонта, но я не вернулся пожить в нашей прекрасной квартирке при школе, которая была в том же селе, что и МТС. Мама сказала, что в селе Николо-Березовка, в десяти километрах от нас, в нашем райцентре на берегу Камы, куда нас привез пароход, казалось, вечность назад, работает школа-десятилетка, и я должен попытаться на зиму пойти туда и учиться в девятом классе. Конечно, я с радостью принял эту весть. Ведь до этого я думал, что в войну, да еще в эвакуации все должны работать. Да и все мои новые знакомые трактористы, рабочие МТС и молодые колхозники моего возраста, с которыми я общался последние месяцы, даже и не думали об учебе.

Но мама нашла время, достала телегу, и мы поехали в Николо-Березовку, и меня приняли в девятый класс. Мама нашла мне недалеко от школы угол, то есть кровать и место за столом в избе одинокой женщины, муж которой ушел на войну. На телеге мы сразу поехали со всеми нехитрыми моими вещами и продуктами: ведром картошки, парой буханок черного хлеба и куском деревенского касевского сала. Я остался в моем новом домике, и на другой день пошел в школу.

Хозяйка дома была еще молодая и, на мой взгляд, очень красивая женщина. Когда мы оставались с ней долгими зимними вечерами, одни в полутьме нашего жилища (электричество обычно не работало), я ужасно стеснялся нашего одиночества вдвоем. Я не находил в себе сил говорить с ней ни о чем, кроме самого необходимого, а она тоже в основном молчала. И в то же время какие-то смутные желания, фантазии, переполняли меня, когда, уже лежа в постели, я слушал, как она гасит керосиновую лампу, раздевается в тишине и темноте дома, шурша юбками и рубашкой, а потом легко забирается на печку, где она обычно спала. Особенно волновал меня момент, когда мне надо было ночью встать и выйти из избы в заднюю, черную и холодную ее часть, чтобы справить нужду. Когда я возвращался ощупью обратно в тепло избы, волна запахов охватывала меня, и главным из них был какой-то чистый и волнующий запах ее одежд. Ведь она складывала их все на лавке у входа, перед тем как забраться на печку. Да и лаз на печку, где она лежала неподвижно, а иногда и шевелилась молчаливо, возможно без сна, был совсем рядом, прямо над лавкой. Может, этот запах шел от нее самой? Но ни разу у меня не хватило духа, спросить ее хотя бы шепотом, спит ли она, и если нет – почему.