Ханну Мякеля - Эдик. Путешествие в мир детского писателя Эдуарда Успенского

Отвечать было нужно: этого требовала Конституция Советского Союза. Ему наконец ответили и сообщили, что пояснить «причину запрета на выезд не представляется возможным…» Эдуард пишет: «Думаю, что туда был отправлен донос, в котором меня обвиняли бог знает в чем. Подозреваю в этом Алексина», который вместе с Михалковым уже и так ставил палки в колеса, препятствуя, например, публикации новых книг Эдуарда.

Кто бы ни был виновен, влиянием он и эта клика обладали, должно быть, немалым. Даже согласованные поездки Эдуард совершать не мог, они отменялись в последний момент. Когда я участвовал в конференции по детской книге в Голландии, я согласился на поездку, увидев, что одним из гостей будет Эдуард. Его имя красовалось на напечатанном уведомлении рядом с моим.

Когда же я в веселом настроении прибыл на место, то не нашел никого похожего на Ээту. На его месте красовался молодой, скользкий, пронырливый и никому не известный коммунистический чиновник, написавший несколько книг.

Приглашающей Эдуарда стороной выступила Элс де Грун, и теперь она была в ярости. Я тоже был рассержен. Место проведения конференции находилось в сельской местности, на окраине Голландии. В конце концов, когда разобраться в произошедшем не удалось, я взял чемодан и покинул конференцию, а по приглашению Элс заночевал дома у семьи Грунов, где мы продолжили бранить советскую бюрократию. Хенк, тогдашний супруг Элс, пытался проявить понимание. Когда утром я проснулся в гостевой комнате, понимание закончилось, потому что я услышал даже сквозь европейские стены горячую ссору супружеской пары. Хотя я Элс даже не улыбнулся ни разу. Жаль, что я сразу не отправился в путь, переваривать разочарование.

Голова у меня была тяжелая, и я нуждался в кислороде. Я вышел на улицу погулять и в итоге обошел вокруг «самого большого в Голландии леса», как я узнал по возвращении. Но вообще атмосфера дышала льдом. Увидев застывшее лицо Хенка, я тут же позвонил в Амстердам, в бюро Finnair, — на том конце провода трубку снял человек, говоривший, правда, на удивительном финском, — и обменял билет на рейс в тот же день. Нужно было спешить. Через всю Голландию я проехал на такси, поездка заняла часа два. Но это того стоило: авиабилеты были оформлены, и все прошло в один миг. Ах, это чувство облегчения в аэропорту, когда я сидел в ресторане и ждал отправления самолета! Я попаду домой уже сегодня, спасибо Ээту. Ведь он, конечно, был в ответе и за это приключение.

Выезд за границу не был центральной темой забот в жизни Успенского. На родине и в работе трудностей хватало. И отсюда перейдем к реальности его обыденной жизни. Какой была жизнь писателя в тени советской идеологии? Писателя, которого считали диссидентом и обращались с которым соответственно?

Об этом можно получить хорошее представление, когда прочитаешь интервью его коллеги, детского писателя Юрия Коваля в журнале «Вопросы литературы» (номер за ноябрь-декабрь 1998 г.). Интервью брала Ирина Скуридина, и в нем освещалась извилистая карьера Коваля. Коваля переводили в 1970-е годы повсюду в мире, и только на родине публикации не продвигались. Трудности были такими же, как у Успенского, и это их объединяло.

Невзгоды Коваля начались однажды, когда его последнюю детскую книжку вытряхнули из издательского плана. Тогдашнее решение было принято Николаем Свиридовым, это был председатель Госкомитета по печати. Без разрешения комитета ничего не публиковалось, одной благосклонности издателя было недостаточно. Да и обязательных «разрешающих» инстанций и людей было невероятное количество. Правой рукой у Свиридова была Тамара Куценко. Именно она позвонила и распорядилась, чтобы «Пять похищенных монахов» Коваля выбросили из тематического плана. А заодно и «Гарантийных человечков» Успенского.

Почему Успенский? Коваль вспоминает, что это было из-за фразы в книге Эдуарда: «Долой порох, да здравствует творог!» Причем эта фраза была написана на одном из лозунгов мышей (одна мышиная армия воевала с другой).

Берущая интервью журналистка удивляется, но Коваль уверен в том, что говорит: одной-единственной фразы уже было достаточно. Советский Союз вооружал свою армию, подобный жест, отдающий пацифизмом (каким он и был), не годился.

Обоих, таким образом, решили, по словам Коваля, «ликвидировать», и обоих ликвидировали. Но «именно в этот момент происходит исторический звонок Успенского ко мне».

Коваль продолжает: «Мы друзьями не были никогда. А знакомы были, конечно. Он мне сказал: «Ты знаешь, что нас вычеркнули?» Я говорю: «Я знаю, ну и что? Хер с ними, я художник. Что такого? Я ждал этого, в сущности, я ни на что не рассчитывал». — «Нет, — говорит, — мы пишем с тобой письмо в ЦК. Коваль, — говорит, — прекрати, будем бороться». Я говорю: «Да? А что, а что мы напишем?» Он говорит: «Да хрен его знает, приезжай ко мне, сейчас что-нибудь напишем». Я еду к нему, мы пишем с ним письмо в ЦК».

Это письмо имело далеко идущие последствия. Писателей вызвали в результате на коллегию Комитета по печати. Были приглашены также Сергей Михалков и сама мадам Пешеходова, наши старые знакомые. Они приехали как будто бы поддержать Успенского с Ковалем, но на самом деле, чтобы отмыться, каждый по-своему. Помощи от них в действительности не было. Успенский, однако, выработал, по словам Коваля, план: он будет вести себя по своему типичному обыкновению. Успенский так и сделал: он прервал чью-то фразу, вмешался в разговор, начал хулиганить, а затем взглянул на Коваля, который со своей стороны высказал спокойное, «мудрое» суждение о ситуации. Кто-то, чьего имени Коваль не помнит («Эдик помнит, он всегда помнит все»), произносил речь, в которой осуждал их произведения, а Эдуард закричал на этого якобы «специалиста по литературе»: «Скотина! Дурак! Идиот!» А затем, когда стало тихо, Коваль опять сказал что-то мудрое, по своему обыкновению, спокойно. Что именно, этого он, конечно, уже не помнит. Но Коваль помнит то, как бурно Успенский хвалил его впоследствии. Ибо тактика сработала. В конце концов книги обоих напечатали.

Михалков присутствовал, только путая карты, главным образом для того, чтобы Пешеходову не сняли с должности, это было бы на тот момент не в интересах Михалкова… Коваль упоминает и о том, как в мире детской литературы все распределяли именно Барто и Михалков, они «ели пшенную кашу между собой», а Коваля с Успенским к этой миске с кашей не подпускали. А вопрос стоял не только об этих конкретных книгах: «Атака эта происходила… при издании любой нашей книги…»

Коваль добавляет Алексина к числу противников и говорит о нем и о Михалкове как о «друзьях не разлей вода», которых со своей стороны «Эдик считал погубителями детской литературы». И не только Эдуард, но и берущая интервью журналистка пишет, что солидарна с ним. Это действительно обстоятельное персональное интервью Коваля было напечатано в официальном журнале критиков и литературоведов, в котором его до сих пор можно прочитать. Оно, со своей стороны, показывает, как жили в России при большой свободе в 1998 году.