Петр Григоренко - В подполье встретишь только крыс

Но вот комиссия прошла. И на этот раз благоприятно для вас. Ильинский получил соответствующие указания и выписал вас. Не торопитесь радоваться. Если после этого о вас пойдет неблагоприятная сводка или другой сигнал, вас еще могут перехватить. Суд! Не забывайте про суд! Он может принять такое мудрое решение: «Срок лечения не соответствует тяжести совершенного преступления». Это не выдумка. Такие случаи – не редкость. Меня самого суд не выпустил из спецпсихбольницы после январской (1973 года) медицинской комиссии, признавшей меня «излечившимся». В общем, еще удар, с размаху, по нервам. Пусть извивается от боли пострадавший. Суду до этого дела нет.

Ну, а как же тут с законностью, гуманизмом, человечностью и пр.? Ведь что получается? Ты излечился: врачи единодушны в этом. А трое судей, касательства к психиатрии не имеющих, изрекают: «Пусть остается среди больных!»

Это еще один показатель того, что система «принудительных мер медицинского характера» является антимедицинской системой. Разве не ясно, что излечившийся психически больной должен быть изъят из травмирующей его психику среды. И не тогда, когда комиссия заработает, не тогда, когда суд позволит, а немедленно по излечении. Недопустимо задерживать излечившегося. Значит, даже с точки зрения истинно больных, система спецпсихбольниц – антимедицинская, антигуманная, античеловечная.

На этом можно было бы и точку поставить, т. к. всех издевательств не перечислить. Взялся кое-что рассказать, а воспоминания накатываются и накатываются. Поэтому надо самому их остановить. Но одно тягчайшее преступление системы «принудительных мер медицинского характера», подчеркивающее как раз антимедицинский характер этих мер, я должен хотя бы упомянуть, поскольку никто из моих предшественников этот вопрос не затронул.

Я поведу речь о том, что и люди психически нормальные, попадая в спецпсихбольницы, и все остальные пациенты этих больниц полностью лишаются половой жизни. Даже в колониях усиленного режима есть хоть мизерные личные свидания. В СПБ нет ничего. Молодые цветущие люди разлучаются навсегда с любимыми женами, невестами. Рушатся семьи, разрушаются жизни людские. Я сказал о молодых. Их судьбы более всего трагичны. А пожилые? Разве людей моего возраста человечно лишить последних лет супружеских радостей? Нет, жестокие, бездушные люди, и вовсе не врачи, придумали эти «меры» антимедицинского характера.

До сих пор я говорил о муках самих заключенных спецпсихбольниц. Но ведь есть еще любящие жены, матери. Кто измерил их мучения? Что переживает та жена, которая знала своего мужа как бодрого, жизнерадостного, энергичного человека, и вдруг встречает с потухшим взглядом, опущенными плечами? А потом, раз за разом, от свидания к свиданию видит, как гибнет его интеллект, как уходит навек дорогой образ? Мне трудно представить эти переживания. Я думаю, женщины глубже их прочувствуют. Что же касается меня, то я готов лучше сам идти на муки, чем видеть это на жене или детях.

Величайшее бедствие не только для нашей страны, а для всего человечества, если не удастся схватить за руку преступников-психиатров, остановить их преступную руку и поставить перед судом народов. Надо осознать опасность, нависшую над землей.

Страшно возрождение фашизма. Страшен террор Пиночета, Стресснера и других больших и маленьких диктаторов. Еще страшнее ядерная война. Но, может, несравнимо страшнее всего этого опасность того, что ум, честь и совесть человечества будут загнаны с помощью психиатров в тюрьмы, заполненные психически больными людьми.

Надо протестовать и бороться против террора чилийской хунты, против апартеида в ЮАР, за независимость Намибии, но нельзя позволить отвлечь себя этой борьбой от главной опасности: от борьбы против использования психиатрии против человечества. Сейчас злокачественная опухоль спецпсихбольниц на ограниченном участке тела земли – в СССР, но начатки метастаз уже можно обнаружить во многих местах. Пока не поздно, надо убить опухоль.

Правозащитники в Советском Союзе делают все, что могут. Но силы их слабы, а у спецпсихбольниц могучий покровитель – от преступных ученых-психиатров до могущественных организаций политического террора.

За это должны взяться передовые люди демократических стран, где общественное движение не сковано мертвящей хваткой тоталитарных учреждений. И наши соотечественники, эмигрировавшие в демократические страны, должны быть не последними в этом деле.

Надо организовать мощное международное движение против преступного использования психиатрии.

Для меня лично ужасы психиатричек теперь только в воспоминаниях. 19 сентября 1973 года меня в сопровождении приехавшей за мною жены и прапорщика из поднадзорной больницы, отправили в 5-ю московскую городскую психиатрическую больницу. С обычным советским лицемерием сообщили, что «случайно» ключ от сейфа оказался увезенным лейтенантом, уехавшим в отпуск, и поэтому они не могут отправить со мной мои тюремные (ташкентские) записки. Но «случайность», прямо-таки по Марксу, обернулась закономерностью, и после многочисленных лживых ответов на мои запросы, эти записки были сожжены «ввиду длительного невостребования». Потом я безрезультатно судился с больницей, но сейчас в момент отъезда из этого богом забытого учреждения я об этом не думал; наслаждался относительной свободой. Поэтому мы с женой решили не расстраиваться никакими мелочами. Прошли мимо того, что прапорщик «забыл» вручить жене путевые деньги на меня и на нее, а также 20 рублей, снятых с моего лицевого счета (остаток денег, присылавшихся мне из дома). Старались не обращать внимания и на то, что в поезде он перешел целиком на иждивение жены.

Мы с женой были поглощены друг другом: столько лет тяжкой разлуки. Мы сидели, прижавшись друг к другу, и говорили. Точнее, говорила все время она. Что я мог рассказать ей? Жаловаться на пережитое? Нет, это не тема для первой ветречи после столь длительной разлуки. Поэтому я слушал ее. Впитывал дорогой голос и старался познать происходящее на воле. За 28 часов езды от Черняховска до Москвы мы глаз не сомкнули. Она подробно рассказала о состоянии движения, и я, наконец, с радостью понял, что мои опасения насчет его развала неосновательны. Находясь в заключении, я оценивал ситуацию по известным мне именам. Я знал, что многие арестованы и осуждены: Якир и Красин, Гершуни, Габай, Мустафа и Решат Джамилевы, много украинцев, литовцев, крымских татар.

Выехали за рубеж Якобсон, Телесин, Цукерман и еще очень многие. Отсюда у меня чувство полного распада движения. Очень способствовала этому чувству собственная беспомощность, то, что я не могу бороться, вынужден только наблюдать.