Тихон Полнер - Лев Толстой и его жена. История одной любви

Лев Николаевич писал: «В. м. и п. с. с». и т. д.

Сестра по какому-то вдохновению читала: «Ваша молодость и потребность счастья слишком живо напоминают мне мою старость и невозможность счастья». Некоторые слова Лев Николаевич подсказал ей.

— Ну еще, — говорил он. «В вашей семье существует ложный взгляд на меня и вашу сестру Лизу. Защитите меня, вы с Танечкой…»

На обратном пути Берсы снова провели два — три дня в Ясной Поляне и вместе с графиней М. Н. Толстой, уезжавшей за границу, двинулись в Москву.

В Туле неожиданно предстал перед ними в дорожном костюме Толстой. К общей радости оказалось, что он… тоже едет в Москву.

В Москве для Толстого начались трудные дни. Он старался работать для своего педагогического журнала, бывал в театре и у знакомых. Но все больше и больше тянуло его к Берсам. Сначала он выдерживал характер и приходил через два — три дня. Потом махнул на все рукой и появлялся чуть не каждый день. Ему казалось, что частые его посещения вызывают недоумение и даже недовольство хозяев. Он чувствовал себя неловко и все-таки не мог оставаться дома. Софья Андреевна встречала его то весело и радостно, то грустно и мечтательно, то сурово и строго. Ее утомляло ожидание, мучила неопределенность. Она дала ему наконец свою повесть. Но лекарство не произвело сразу того действия, на которое она, по-видимому, рассчитывала. Толстой медлил, сомневался, испытывал себя. Его гордость боялась возможности отказа. Великие люди болеют и любят также, как и все остальные смертные. Восемнадцатилетняя девочка, живая, неглупая и с характером, но ничем не выделявшаяся из среднего уровня, уже держала гениального человека в своих руках. Волею судеб и обстоятельств она сделалась властительницей всей его сложной духовной жизни. Ему казалось, что в ней одной его счастье, и ее любовь стала в данный момент единственной целью его жизни.

Один из благочестивых биографов Толстого с недоумением останавливается перед вопросом: почему великий писатель не проявил в данном случае своей проницательности? Почему он так много требовал в своих письмах от Валерии Арсеньевой и ничего не ждал, кроме любви, от Софии Берс?

Почему?.. Валерию Арсеньеву он пытался воспитывать, чтобы сделать из нее для себя сносную жену.

Софью Андреевну Берс он любил и страстно, всем существом тянулся к ней.

Вот отрывки дневника Толстого, относящегося к тому времени. Они лучше всего обнаруживают его тогдашние чувства.

«23 августа. Ночевал у Берсов. Ребенок! Похоже! А путаница большая. О, коли бы выбраться на ясное и честное кресло… Я боюсь себя, что, ежели и это желанье любви, а не любовь! Я стараюсь глядеть только на ее слабые стороны и все-таки она. Ребенок! Похоже.

26 августа. Пошел к Берсам пешком. Покойно, уютно. Девичий хохот. Соня нехороша, вульгарна была, но занимает. Дала прочесть повесть. Что за энергия правды и простоты! Ее мучает неясность. Все я читал без замиранья, без признака ревности или зависти, но «необычайно непривлекательной наружности» и «переменчивость суждений» — задело славно. Я успокоился. Все это не про меня…

28 августа. Мне 34 года. Скверная рожа, не думай о браке! Твое призвание другое и дано за то много…

30 августа. Соню с Поповым не ревную, мне не верится, что не я. Гуляли, беседка, дома за ужином — глаза, а ночь!.. Дурак! Не про тебя писано, а все-таки влюблен как в Сонечку Колошину и А. Оболенскую. Только.

2-го сентября. Пошел к Берс… Беда — Лиза! Соня и так славно… Она сказала о профессоре Попове и блуза… неужели это все нечаянно?..

3-го сентября. У них; сначала ничего, потом прогулка. «Он дурен, вы здоровый», — лорнет, — «приходите, пожалуйста». Я спокоен! Ехал и думал: либо все нечаянно, — либо необычайно тонко чувствует, либо пошлейшее кокетство — нынче один, завтра другой — либо и нечаянно, и тонко, и кокетливо. Но вообще ничего, ничего! Молчание! — Никогда так ясно, радостно и спокойно не представлялось мне будущее с женой…

6-го сентября. Я стар, чтобы возиться. Уйди или разруби…

7-го сентября… Дублицкий! Не суйся там, где молодость, поэзия, красота, любовь… там, брат, кадеты!..

Проснулся 10-го сентября в десять — усталый от ночного волнения. Работал лениво и, как школьник ждет воскресенья, ждал вечера… В Кремль. Ее не было… Приехала строгая, серьезная. И я ушел опять обезнадеженный и влюбленный больше, чем прежде. Au fond сидит надежда. Надо, необходимо надо разрубить этот узел. Лизу я начинаю ненавидеть вместе с жалостью. Господи! Помоги мне, научи меня! Опять бессонная и мучительная ночь, я чувствую, я, который смеялся над страданиями влюбленных!.. Чему посмеешься, тому и послужишь. Сколько планов я делал — сказать ей, Тане и все напрасно. Я начинаю всей душой ненавидеть Лизу. Господи, помоги мне, научи меня! Матерь Божия, помоги мне!..

12-го сентября. Я влюблен, как не верил, чтобы можно было любить. Я сумасшедший и застрелюсь, ежели это так продолжится. Был у них вечер. Она прелестна во всех отношениях. А я — отвратительный Дублицкий. Надо было прежде беречься. Теперь уже я не могу остановиться. Дублицкий? Пуская! Но я прекрасен любовью. Да. Завтра пойду к ним утром. Были минуты, но я не пользовался ими. Я робел…

13-го сентября. Ничего не было… Каждый день я думаю, что нельзя больше страдать и вместе быть счастливым, и каждый день я становлюсь безумнее. Опять вышел с тоской, раскаянием и счастьем в душе. Завтра пойду, как встану, и все скажу. Или… Четвертый час ночи. Я написал ей письмо, отдам завтра, т. е. нынче, 14-го. Боже мой, как я боюсь умереть! Счастье и такое — мне кажется невозможно. Боже мой, помоги мне!

15-го сентября. Не сказал, но сказал, что есть что сказать. Завтра…»

Это «завтра» наконец наступило.

Толстой пришел к Берсам вечером. Он заметно волновался и то садился за рояль, но, не доиграв начатого, вставал и ходил по комнате, то подходил к Софье Андреевне и звал ее играть в четыре руки. Она покорно садилась. Но он не начинал играть и говорил:

— Посидим лучше так.

Они сидели рядом за роялем, и Софья Андреевна тихо наигрывала вальс «Il baccio», разучивая аккомпанемент для пения.

Волнение Толстого, видимо, смущало и захватывало ее.

— Таня, — сказала она проходившей сестре, — попробуй спеть вальс, я, кажется, выучила аккомпанемент.

Татьяна Андреевна стала посреди комнаты и приготовилась петь.

Лицо Толстого вдруг омрачилось: снова возможность объяснения уходила от него. Впрочем, в кармане лежало приготовленное письмо, которое он решил отдать, если бы и на этот раз не смог объясниться. Софья Андреевна волновалась и аккомпанировала плохо. Толстой незаметно заменил ее.

Он загадал про себя: «ежели она возьмет хорошо финальную высокую ноту, передам сегодня же письмо. Если возьмет плохо, не передам».