Владимир Хазан - Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919)

Как сказал – так и сделал: из Италии он отправился в Лондон, а затем в Америку, чтобы осуществить свои обширные планы (Naidich 1955: 206).

Не оспаривая в целом справедливости того, о чем пишет И. Найдич, следует все же сказать, что в этой обедненной схеме подлинная жизнь Рутенберга в Италии представлена весьма тускло и однобоко, в действительности она была куда более сложной, драматичной и многоплановой. Чтобы во всем этом разобраться, требуется прежде всего детальная реконструкция его итальянского curriculum vitae.

То же ключевое событие в жизни Рутенберга – возвращение в еврейство – интересует главным образом авторов книги по истории возникновения Армии обороны Израиля («Sefer toldot Hahagana»), где говорится так:

В итальянской тиши («be-avira shketa shel Italia») Рутенберг начал размышлять над своим еврейским происхождением (Sefer toldot Hahagana 1954-64,1/2: 454).

Любопытно, что «итальянская тишь» как фигура речи появляется также и в очерке о Рутенберге Н. Сыркина, опубликованном в 1919 г. в варшавской идишской газете «Haint» (полностью приведен в Приложении VIII):

В то время, когда он был успешным инженером в Италии, там, в тиши, у него начала зреть еврейская мечта: сионизм в его полном, абсолютном мистическо-национальном величии – с Эрец-Исраэль, с ивритом, с чудом богоизбранности (Syrkin 1919: 3).

Этот повторяющийся штамп является ничем иным, как формой «беглого» биографического портретирования, при котором описанию сложных и неоднозначных жизненных обстоятельств, парадоксов и метаморфоз предпочитается удобный стереотип. В данном случае срабатывает незамысловатая дескриптивная схема: «в Италии у него было время подумать и оценить прошлое». Отсюда – маниакальная «итальянская тишь», своего рода тютчевское «Silentium» как место уединенного размышления о необходимости обрести утраченную национальную идентичность.

Впрочем, Рутенберг этот штамп сам же и спровоцировал. В начале своей брошюры «Национальное возрождение еврейского народа», вышедшей в Нью-Йорке на идише в 1915 г., он рассказал, как, оказавшись под давлением обстоятельств на чужбине, разделил участь других политических русских беженцев.

Я держался от них в стороне, – пишет Рутенберг, – и не принимал участия в жизни эмигрантской колонии. Извне эта жизнь казалась достаточно пустой и незначительной, но внутри она была наполнена трагическим содержанием. Мне посчастливилось найти интересную работу, которая поглощала меня целиком. В кругу здоровых и красивых людей, среди чудесной природы я исцелился от перенесенной в России душевной травмы. Я почувствовал прилив иного, нового отношения к людям. И нового отношения к себе самому. И более ответственное отношение к накопленному жизненному опыту. И уже тогда, задолго до войны, меня стал преследовать неотвязный вопрос: отчего я, цивилизованный человек, имеющий определенное представление о жизненных ценностях, стыжусь своего еврейского происхождения и всячески стараюсь скрыть его от неевреев? И почему так поступает множество евреев, людей, обладающих высоким чувством собственного достоинства и самоуважения? И как же так выходит, что те неевреи, которые относятся ко мне с должным уважением, считаются моими ближайшими товарищами, те революционеры, исключая, пожалуй, лишь несколько человек, вызывают у меня сильное подозрение, что они не любят евреев? Каким образом поселяются в их душах юдофобские чувства? И почему это юдофобство мы в той или иной форме обнаруживаем не только в России, где многих евреев преследуют, угнетают, лишают элементарных человеческих прав, но и в других странах, в которых евреи составляют ничтожно малую горстку населения и где они узаконены в правах с остальными гражданами? (Ben-Ami 1915: 16-7).

На самом деле никакой «тишью» итальянское уединение для Рутенберга не было, а умственная сосредоточенность лишь отражала сложность того, что происходило вокруг, хотя восстановить, как вслед за описанными в предыдущих главах событиями он проводил свои «римские каникулы», к сожалению, в полной мере не удается: этот этап его биографии скрывает в себе немало «белых пятен». Так, в частности, не обнаружено никаких документальных следов его знакомства с Б. Муссолини, хотя в мемуарной литературе на это существуют прямые указания (см.: Solomon, Litvinoff 1984:110). Недостаточно изучен вопрос о связях эсера Рутенберга с итальянскими социалистами (в RA имеется его переписка с Ф. Турати, не очень, правда, объемная, но представляющая несомненный интерес). Недостает свидетельств о каждодневном быте Рутенберга в приютившей его стране. Необходима более обширная информация о его отношении к Италии и итальянцам. Все эти частные аспекты, как показывают сохранившиеся материалы, так или иначе подчиняются узловой проблеме: возвращение Рутенберга в еврейство носило характер отказа от либерально-народнического мировоззрения, на котором он был взращен, и прихода к западным философским и культурным ценностям.

Старый знакомый Рутенберга и, как он сам себя называет, его «революционный соратник» 3, журналист и писатель М. Осоргин, живший в Италии в то же самое время, что и он, сетовал на то, что русские эмигранты невнимательны к этой земле, оказавшей им редкое и исключительное гостеприимство.

Живя в чужой стране, – писал М. Осоргин, – интересной уже тем, что она – свободная страна, они не выказывают ни желания, ни способности войти в ее интересы, не заводят связей с населением, по-прежнему держатся своим стадом, своими прошлыми переживаниями и своими слабыми будущими надеждами. Вместо того, чтобы приглядеться пристальнее, поучиться, подумать, главное – посрав-нить, они в самом подлинном смысле слова «сидят у моря и ждут погоды». В лучшем случае – пойдут на митинг послушать звонкие речи рабочих лидеров из адвокатов; но самая жизнь, жизнь рабочего, как и жизнь обывателя, остается им чуждой и незнакомой. И это при том интересе, с каким некогда в России они хватали брошюрки иностранных социологов, надеясь найти в них ответы и указания, при том апломбе, с каким у нас в России говорят о загранице как о крае, изученном нами вдоль и поперек, навязшем в зубах даже статистическими таблицами, читаемыми наизусть (Осоргин 1913: 21).

К Рутенбергу сетования Осоргина вроде бы отношения иметь не могут: известно, что опальный русский революционер полюбил Италию, неплохо знал итальянский язык, несмотря на свой замкнутый и скрытный характер и конспиративный образ жизни, имел немало знакомых-итальянцев. Человек более деятельный, нежели созерцающий, он, насколько нам известно, в открытой форме чувств своих к Италии не выражал и книг об «образах Италии» не оставил. Тем не менее эта страна, ее природа, история, культура, современная хозяйственная, социальная и политическая жизнь, новые жизненные темы, интересы и перспективы постепенно вытеснили из его сознания то, что так остро волновало еще совсем недавно. Естественным образом, под давлением vita nova, другим становился он сам. Изменяясь, вдруг обнаружил, что всю жизнь до этого сторонился своего еврейства и это в высшей степени нелепое чувство, не смущаясь, принимал за естественное.