Альфред Штекли - Галилей

Пора действительно принимать решение! Павел V ненавидит всякие мудрствования и уверен, что мысль о движении Земли — ересь. Объявить Коперника еретиком? Папа вызывает к себе Беллармино и требует совета.

О, кардинал Беллармино далеко не простак! Он видит, каким способом захотели его обойти. Он сумеет приструнить Галилея и тех кардиналов, которые излишне склоняли слух к его речам! Мысль о движении Земли как противоречащая священному писанию должна быть, безусловно, осуждена. Но это вовсе не означает, что она должна быть осуждена именно как мысль Коперника. Тот всегда — на этом надо настаивать — считал свою теорию лишь удобной для расчетов гипотезой. Если с таким абстрактным пониманием его теории не согласуются какие-то места самой книги, то их следует изъять или исправить, дабы они никого не вводили в соблазн. Опасность представляет не астрономическая гипотеза, а стремление по-новому осмыслить мироздание. Галилей заходит слишком далеко, когда, несмотря на оговорки, дает понять, что Земля, мол, движется по природе своей. Поэтому сие пагубное заблуждение следовало бы осудить не как мысль Коперника, а как мысль Галилея!

Но зачем святому престолу выступать гонителем прославленного ученого, которого еще недавно чествовали в Риме? Куда дальновидней проявить известную сдержанность: осудив мысль о движении Земли, а ее, как известно, защищали в древности пифагорейцы, сделать Галилею соответствующие секретные внушения.

Доводы кардинала пришлись Павлу V по душе. Это ловко придумано: наложить узду на чрезмерно умствующих, запретить ненавистное «пифагорейское» учение, не подвергая проклятию и полному запрету книгу Коперника, и тем самым обойти щекотливый вопрос об устоях календарной реформы и немалой пользе, почерпнутой церковью из сочинения, которое, не будь этой реформы, давно бы следовало разодрать руками палача и швырнуть в костер..

Павел V приказал завтра же собрать кардиналов и сообщить им, что он желает объявить учение о движении Земли ложным и еретичным. Дабы соблюсти все формальности, необходимо сформулировать и представить богословам-квалификаторам положения, которые надлежит осудить.

Приказ был исполнен. В четверг, 18 февраля, эти положения были оглашены. Ни имени Коперника, ни имени Галилея там не упоминалось. Рассмотреть вопрос следовало в общем виде. Но это лишь дань форме. Все было решено еще накануне, когда папа после рассердившего его разговора с молодым кардиналом велел позвать к себе Беллармино.

Все, что Гвиччардини удавалось разузнать, только подкрепляло его прежнюю озабоченность.

«Галилей больше считался с собственным мнением, — доносил он своему повелителю, — чем с мнением своих друзей: и синьор кардинал дель Монте и я, по мере малых моих сил, и пуще кардиналы Святой службы убеждали его угомониться и оставить это дело в покое; если же он хочет держаться этого мнения, то пусть держится спокойно, не прилагая стольких усилий, дабы склонять и привлекать на свою сторону других. Все боятся, что его приезд сюда повредит ему и что он не очистится от обвинений и не восторжествует над своими противниками, но потерпит неудачу».

Гвиччардини рассказывал о тщетной попытке Орсини, реакции Павла V, его разговоре с Беллармино и принятом ими решении. Позавчера состоялось заседание, посвященное этим же материям. Коперник и другие авторы, писавшие о движении Земли, будут либо исправлены, либо запрещены.

«Думаю, что лично Галилей, — продолжал Гвиччардини, — не может пострадать, ибо, как человек благоразумный, он будет желать и думать, что желает и думает святая церковь. Но он, высказывая свои мнения, горячится, проявляет крайнюю страстность и не обнаруживает силы и благоразумия, чтобы ее преодолеть. Поэтому небо Рима, становится для него очень опасным, особенно в нынешний век, когда здешний владыка питает отвращение к наукам и таким умам, не может слышать об этих новшествах и этих тонкостях, когда каждый старается приспособить свои мысли и свой характер к мыслям и характеру правителя, так что те, кто обладает определенными знаниями и любознательны, если имеют голову, притворяются совсем иными, дабы не навлечь на себя подозрения и недоброжелательства. У Галилея тут среди монахов и прочих есть люди, которые желают ему зла и преследуют его. Он же сам, как я уже говорил, находится в таком состоянии, которое совершенно не подходит для этого края, и он может и себя и других ввергнуть в большие неприятности. Я не понимаю, ни с какой целью и ради чего он явился, ни того, что он может выиграть, оставаясь здесь».

Медичи, напомнил посол, имели в прошлом заслуги перед церковью, когда дело касалось святой инквизиции.

«Ввязываться в эти тяготы и опасности без серьезной причины, когда из этого не может получиться никакой пользы, а великий вред, — сокрушался Гвиччардини,| — не вижу, зачем это нужно. Если это делается лишь в угоду Галилею, то надо иметь в виду, что он увлечен этим, словно личным делом, и не различает и не видит вещей, которые следовало бы видеть. Поэтому, если он и впредь, как до сих пор, будет пребывать в заблуждении, то подвергнет опасности как самого себя, так и каждого, кто будет потакать его желанию или даст ему себя убедить…»

В Риме ждали приезда кардинала Карло Медичи. Гвиччардини опасался, как бы тот под влиянием Галилея не воздержался от одобрения решенного папой и Святой службой, которая «является фундаментом и столпом религии и играет в Риме главную роль». Это бы очень повредило кардиналу!

«Если в его передних или в его окружении будут находиться люди, которые как одержимые желают в спорах защищать и выставлять напоказ свои мнения, особенно в делах астрономических и философских, то каждый станет его избегать. Ибо, как я уже говорил, папа здесь столь чужд этому, что каждый старается выглядеть неотесанным и невежественным. Поэтому все ученые, которые приедут от вас, будут я не осмелюсь сказать вредны, но принесут мало пользы и будут опасными чем меньше они станут выставлять напоказ свою ученость, коль не будут делать этого с предельной скромностью, то тем лучше. И если Галилей дождется здесь синьора кардинала и как-нибудь впутает его в эти дела, то это вызовет великое недовольство. А он, Галилей, горяч, тверд и увлечен настолько, что невозможно, чтобы кто-нибудь находящийся рядом с ним не оказался в его руках. Это такое дело, с которым шутить не приходится, оно, напротив, может стать весьма важным и приобрести огромное значение, если ныне уже не стало таковым…»

Стараясь быть полезным их высочеству, писал кардинал Орсини в ответ на вторичное обращение государя Тосканы, он испытывает наибольшее унижение, когда достигнутые им результаты не идут ни в какое сравнение с его готовностью услужить.