Хью Броган - Джон Кеннеди

Итак, мои дорогие американцы, не спрашивайте, что страна может сделать для вас — спросите, что вы можете сделать для своей страны.

Мои дорогие граждане всего мира, спрашивайте, не что Америка сделает для вас, а что мы можем сделать вместе для свободы человека.

Наконец, являетесь ли вы гражданами Америки или мира, просите нас здесь придерживаться тех же высоких стандартов силы и жертвенности, о чем мы просили вас».

Речь заслуженно имела большой успех, но некоторые заметили, что она в основном касается темы места Америки в мире. Ничего не было сказано о внутренних проблемах Соединенных Штатов или о том, как Кеннеди планировал ими заниматься. Это исключение возникло потому, что Кеннеди не хотел портить элегантность своего обращения, добавив к нему обломки платформы Демократической партии, но он также хотел избежать риска преждевременного возникновения оппозиции в конгрессе. Президентство уже побудило его прибегнуть к компромиссам.

Вопросы внешней политики почти всегда являются предметом самого пристального внимания национальных правительств. И в Вашингтоне 1961 года совершенно определенно ничто не выглядело более настоятельным. Не успел Кеннеди произнести клятву при вступлении на пост президента, как ему пришлось столкнуться с серией следующих один за другим кризисов, связанных с зарубежными странами, которые не прекратились ни с его смертью, ни много позже. Будет лишь поучительно рассмотреть, насколько он был хорошо подготовлен, чтобы справиться с ними.

Со времен своей юности в Лондоне до назначения в сенатский комитет иностранных дел в 1957 году и много позлее он видел себя специалистом по вопросам внешней политики. Ему не хватало политического опыта, недостаток которого болезненно отражался на результатах в первый год его работы в качестве президента (это было платой за популярность). Чтобы отдохнуть, он путешествовал, проводил совещания, учился, писал речи и публиковал статьи, наиболее важным из которых он был обязан как себе, так и Соренсену. Эти действия усилили его нетерпимость к старому поколению, людям 40-х и 50-х годов, которые в это время начинали сходить со сцены. Например, ему казалось, что не имеет смысла уважать планы и интересы загнивающих европейских империй. Его поездка в Индокитай не вызвала у него ничего, кроме презрения к французскому империализму, британцы пустили по ветру свою империю с похвальной быстротой, в лице Португалии он не видел своего единомышленника, который пойдет на компромисс в вопросах, касающихся ее колоний, и Бельгия ие стеснялась покрыть себя позором как имперская сила, жестоко попирающая законность, которая оставила за собой нерешенные проблемы, когда спасалась бегством из Конго. В вопросах такого рода Кеннеди был весьма радикален (гораздо радикальнее он был по отношению к представителям «старой гвардии», таким, как Дин Ачесон, занимавший при Трумэне пост госсекретаря). Он считал, что интересы Америки состоят в том, чтобы способствовать развитию постимпериалистических стран Африки и Азии, и ему хотелось как можно сильнее встряхнуть квазиимпериалистическое прошлое самих Соединенных Штатов в Латинской Америке. Все эти отношения имели смысл в 1961 году: они начали входить в моду и проходили проверку временем, гак как им невозможно было подобрать какую-либо разумную альтернативу. Особый вклад Кеннеди состоял в том, что он был подготовлен для того, чтобы переработать их в энергичную и детальную политику, как он продемонстрировал это в 1957 году, когда произнес свою самую известную допрезидентскую речь, убеждая Соединенные Штаты поддержать независимость в Алжире против своего союзника Франции [72] См.: СМ. С. 65–81. . Такими действиями он показывал, что молодой свежий ум действительно сможет придать заметно новое направление внешней политике США, и за его короткое президентство было предпринято множество инициатив, которые, к несчастью для Америки и всего мира, не были проведены последовательно. Кеннеди полагал, что бывшие колонии хотят американизироваться: он так считал потому, что эти государства стремились к национальной независимости, демократии и процветанию, и, как наследник революции 1776 года, он очень желал помочь им. В его подходе было много наивности, когда начались эти события, но они начались также потому, что в этом было достаточно мудрости.

К несчастью, к этим надеждам и ожиданиям примешивались и совершенно другие интересы. Как все в его время, кто делал политику и определял мнения, Кеннеди был убежден, что центральной проблемой, с которой предстоит иметь дело Америке и всему миру, является глобальное соперничество не просто между Соединенными Штатами и Советским Союзом за влияние, но между западной демократией и восточным коммунизмом. Несомненно, он хотел ради дружбы установить связи с такими новыми государствами, как Гана и Республика Индия, но он также сильно боялся, чтобы американская пассивность не открыла дверь советскому экспансионизму. Во всех его речах, в которых эти страны вскоре стали называться «странами третьего мира» (а вскоре будет названо и кое-что еще), разрабатывалась тема о международной коммунистической угрозе. Кеннеди не повторил ошибку Джона Фостера Даллеса, госсекретаря в администрации Эйзенхауэра, предположив, что каждое государство, которое старается остаться нейтральным по отношению к «холодной войне», разумеется, является врагом или тайно сочувствует коммунистам, но в своем анализе он близок к тому, чтобы легко впасть в другое заблуждение, к которому был склонен Даллес: он рассматривал развитие других стран исключительно в свете советско-американского соперничества; он полагал, что сила соперничества присуща нациям таких стран, как Египет и Индонезия, в большей мере, чем это было там в действительности, и он почти полагал, что правительства этих стран никогда не смогут действовать автономно и им придется примкнуть к приоритетам Америки либо России. Пока новый мир оставался сферой чьих-либо интересов, он считал, что Соединенные Штаты должны проявлять заинтересованность в том, чтобы ни один американский штат не стал коммунистическим, а если это произойдет, то чтобы такое положение вещей оставалось недолго.

Эти точки зрения показывают лишь, что Кеннеди не был свободен от некоторых заблуждений своего поколения. Доктрина Мойра, свободно интерпретированная в том смысле, что Соединенные Штаты имеют преимущественную ответственность в обеих Америках (невзирая па то, что Лима от Вашингтона дальше, чем Лондон, Рио-де-Жанейро — дальше Берлина, а Буэнос-Айрес — дальше Москвы), была постоянным заклинанием американской политики, и ни один кандидат на пост президента не осмелился бы сказать, что Соединенным Штатам мало дела до того, какая система правительства существует в государствах южнее Рио-Гранде и каковы их связи с Советским Союзом. Я конце 80-х годов Рональд Рейган мог вполне серьезно полагать, что если Эль-Сальвадору позволить «стать коммунистическим», то следующее, что случится, будет марш красных в Техасе. Он много над этим смеялся, но это не повредило его отношениям с избирателями. Что касается Кеннеди, он излагал все свои предложения по внешней политике в терминах «холодной войны». За более чем сорок лет американцы допускали лишь простейшую дихотомию в объяснении мировых проблем, и теперь, когда она потерпела крах, они почувствовали себя в проигрыше. Пока это было личными взглядами Кеннеди, он не имел альтернативы принятию и использованию категорий «холодной войны» при поиске поддержки своей внешней политике. В лучшем случае он мог только просвещать американцев относительно однозначности и нюансов дипломатии, что, к его чести, он все время пытался делать.