Марсель Райх-Раницкий - Моя жизнь

Не хочу скрывать, что речь Вальзера глубоко задела и оскорбила меня не в последнюю очередь потому, что произнес ее писатель, творчество которого я комментировал с 1957 года. Но в том, что она была написана и произнесена, есть и хорошая сторона. Эта речь, как и пьеса Фассбиндера и спор историков, напомнила нам о моральном и политическом климате в Федеративной республике.

Для этого климата характерны также и высказывания Вальзера по поводу сооружаемого в Берлине памятника убитым европейским евреям. Он был и остается против памятника. Я был и остаюсь ни против и ни за него. Мне он не нужен, и уж тем более не нуждаются в нем мои отец и мать, брат и многие другие родственники, также убитые. По этому вопросу я не высказался ни словом.

Когда памятник будет воздвигнут, я посмотрю на него. Не знаю, испытаю ли я при этом сильные чувства, но, конечно же, не столь сильные, как в декабре 1970 года, когда я увидел фотографию, обошедшую всю мировую печать, — Вилли Брандта, вставшего на колени перед памятником Варшавскому гетто. Тогда я знал, что останусь ему благодарным до конца жизни.

Впервые после коленопреклонения в Варшаве я встретил Вилли Брандта в конце января 1990 года в Нюрнберге. Он, уже отмеченный знаками тяжелой болезни, приехал, чтобы почтить девяностолетнего Германа Кестена, писателя, еврея и эмигранта. Я попытался поблагодарить Вилли Брандта несколькими беспомощными словами. Он спросил меня, где я пережил Катастрофу. Я рассказал ему, насколько возможно кратко, что в сентябре 1942 года нас с Тосей, как и тысячи других евреев, немецкие солдаты привели именно на ту варшавскую площадь, где сегодня стоит памятник гетто. Там я последний раз увидел своих отца и мать, прежде чем их погнали к поездам, уходившим в Треблинку.

Когда я закончил свою краткую информацию, у кого-то из нас в глазах стояли слезы. У Вилли Брандта или у меня? Теперь уже не вспомню. Но помню очень хорошо, о чем я думал, глядя в 1970 году на фотографию коленопреклоненного германского канцлера. Я думал, что мое решение вернуться в 1958 году в Германию и поселиться в Федеративной республике было все-таки не ошибкой, оно было правильным. Пьеса Фассбиндера, спор историков и речь Вальзера, являющиеся в целом важными характеристиками духа времени, ничего не изменили в этом решении.

Сегодня 12 марта 1999 года, день рождения Тоси, день, когда начинается восьмидесятый год ее жизни. Мы одни, очень тихо, вечереет. Она, как всегда, сидит на черном диване у одного из наших «иконостасов» — за ней портреты Гёте, Клейста, Гейне и Фонтане, Томаса Манна, Кафки и Брехта. На шкафчике рядом с диваном несколько фотографий: мой сын Эндрю, теперь уже пятидесятилетний профессор математики в Эдинбургском университете, и его двадцатилетняя дочь Карла, изучающая англистику в Лондонском университете.

Я сижу напротив Тоси и делаю то же самое, чем занимался значительную часть своей жизни, — читаю немецкий роман. Но я не могу как следует сосредоточиться и кладу книгу на низкий столик. Какое-то мгновение смотрю на наш большой балкон, которым мы слишком редко пользуемся. Погода мягкая, солнце заходит, я наблюдаю этот красивый спектакль, — может быть, как обычно, слишком красивый. Не могу вспомнить, хотя мы живем здесь уже более 24 лет, чтобы я смотрел с балкона на заход солнца. Безразлична ли мне природа? Нет, конечно же нет. Но со мной происходит то же, что и с иными немецкими писателями, — она быстро нагоняет на меня скуку. И сейчас я тоже испытываю какое-то смутное беспокойство и нерешительно возвращаюсь в комнату.

Тося читает польскую книгу — стихи Юлиана Тувима. Я тихо присаживаюсь рядом — не хочу мешать ей. Ищет ли она в лирике свою и нашу юность? Скоро шестьдесят лет, как мы вместе. Вновь и вновь мы пытались забыть нашу печаль и вытеснить страх, и всегда литература была убежищем для нас и музыка служила нам приютом. Так было когда-то в гетто, так осталось и до сих пор. А любовь? Да, были ситуации, в которых Тося много страдала. Бывали, хотя и куда реже, ситуации, в которых страдал я. В своем «Тристане» Готфрид из Страсбурга писал примерно восемьсот лет назад: «Кому страданьем не была любовь, / Того она вовек не осчастливит».

Мы познали много страданий, но на нашу долю выпало и много счастья. Но что бы ни случалось, в наших отношениях не менялось ничего, совсем ничего. В комнате все еще совсем тихо, едва слышно дыхание. Тося поднимает взгляд от книги и смотрит на меня, улыбаясь и вопрошающе, будто чувствует, что я ей что-то скажу. «Знаешь ли, сейчас, на нашем балконе, когда садилось солнце, мне пришло в голову, чем я закончу книгу». — «Да ну? — говорит она обрадованно, а потом любопытствует: — И чем же?» — «Цитатой». Я молчу, а она улыбается снова, на этот раз, как мне кажется, с мягкой иронией: «И ты думаешь, что это меня удивит? Ну так выкладывай, что ты цитируешь?» — «Простые слова Гофмансталя», — отвечаю я. Она проявляет некоторое нетерпение: «Ну хорошо, но какие же? Расскажи, наконец». Я колеблюсь мгновение, а потом говорю: «Книга должна заканчиваться словами:

Каждая книга имеет историю возникновения. Правда, в большинстве случаев история эта не интересна для публики. Поэтому скажу совсем немного. История этой автобиографии уходит далеко назад — к 1943 году. Тогда, через несколько дней после нашего побега из Варшавского гетто, у меня потребовали ее написать — не кто иной, как Теофила Райх-Раницкая. Я не последовал этому призыву. Я много лет, даже десятилетий, сопротивлялся просьбам на сей счет, которые слышал от самых разных людей, в том числе от Эндрю Александра Раницкого. Я боялся. Я не хотел еще раз пережить все происшедшее в мыслях. К тому же я опасался не справиться с задачей.

Только полстолетия спустя, в 1993 году, я все-таки решился рассказать о своей жизни. Теперь автобиография вышла, и следует поблагодарить всех тех, кто не уставал просить меня написать эту книгу, кто сопровождал ее появление советами и подбадриванием, ожиданием и любопытством, а временами, к счастью, и всякого рода предупреждениями. Я благодарю своих друзей и коллег, в особенности Ульриха Франк-Планица, Фолькера Хаге, Йохена Хибера, Хельмута Каразека, Заломона Корна, Клару Обермюллер, Рахель Заламандер, Штефана Заттлера, Франка Ширрмахера, Матиаса Вегнера и Ульриха Вайнцирля. Важными указаниями и информацией я обязан трем варшавским авторам — Яну Копровскому, Ханне Краль и Анджею Щепёрскому, а также трем научным институтам — Яд-Вашему (Иерусалим), Еврейскому историческому институту (Варшава) и Институту истории современности (Мюнхен). Последним по очереди, но не по значимости я должен поблагодарить директора издательства «Дойче Ферлагсанштальт» Франца-Генриха Хаккеля — за его доверие, инициативы и рекомендации, за его энтузиазм и неутомимость. Я должен, наконец, поблагодарить и моего секретаря г-жу Ханнелоре Мюллер, годами терпеливо помогающую мне.