Елена Первушина - Петербургские женщины XIX века

Раскрыть личные истории незнатных и незнаменитых петербуржцев помогает неожиданный источник: судебные речи адвокатов. Проблемы, которые преследовали наших героев, часто заставляли их искать выхода в преступлении. И, попав в суд, они волей-неволей рассказывали всему миру историю своей жизни.

Один из примеров — история короткой жизни Анастасии Назаренко, известной нам по речи адвоката С. А. Андреевского, защищавшего в суде ее убийцу.

По словам адвоката: «Сердце переворачивается, когда вспомнишь об этом ужасном убийстве молодой женщины. Мы знаем о покойной, что это была молодая миловидная мещаночка, жившая своей тихой жизнью. Была она горничной, попала в любовницы к женатому буфетчику, родила ребенка, отвезла его в воспитательный дом… жила на Пороховых заводах весьма бедно вместе со своим маленьким братом, любила свою мать и среди своей неказистой жизни сохранила, однако, свежесть, бодрость и ту привлекательность общения, которые сразу подкупили в ее пользу подсудимого. В эту тихую жизнь вдруг ворвалась бурная личность Иванова — и через неделю со дня первой встречи Настасья Назаренко уже была казнена!»

Иванов, работавший слесарем на Пороховых заводах, впервые увидел Настю «в дилижансе». Очевидно, они ехали со своей окраины в город или возвращались на Пороховые. Позже он так описывал суду свои впечатления: «Ее милая речь, интонация чрезвычайно очаровали. Ее несчастье возбудило мою жалость, и в общем я нашел ее милою, прелестною девушкою, которая может составить мое счастье. Ночью видел ее во сне!»

На следующий же день он отправляется к свахе, та рассказывает всю «подноготную» Насти: о ее внебрачной связи, о ее ребенке, но это не останавливает Иванова. Он сватается и получает согласие Насти и ее матери. Пока он занимает деньги на предстоящую свадьбу, приятели рассказывают ему, что «эта особа не так хороша, как он о ней думает», но Иванов ни на что не обращает внимания. Всю неделю их знакомства он проводит «в любовном чаду». Однако сплетни вокруг Насти множатся. «Самая честная из заводских девушек Катя подтвердила связь Насти с буфетчиком и прижитие от него ребенка, еще одна кумушка уверяла Иванова, что и после знакомства с ним к Насте ходил буфетчик и даже, вероятно, был у нее в ту ночь, так как утром видели какого-то мужчину, выходившего из ее дома».

Иванов отправляется к Насте, чтобы потребовать объяснений, по словам адвоката, «как входят верующие во храм со своим горем».

Дальше события развивались стремительно и трагически.

«Войдя, Иванов, к своей досаде, застал Настю не одну. Надо было с ней сейчас же поговорить, а тут были посторонние. В гостях у нее было две или три женщины… и она слушала их болтовню. Она подала ему руку, не глядя на него. Это, конечно, увеличило его досаду, тревогу, нетерпение остаться наедине. Он попросил воды. Настя с холодной миной подала ему стакан. И это снова укололо его. Он примолк и, кипя от гнева, уселся с маленьким Степой (младший брат Насти. — Е. П. ), чтобы дать понять присутствующим, что он пришел не к ним и не намерен слушать их пьяные речи. Но и это не подействовало. Подвыпившие бабы начали плясать с „животной“ улыбкой; а Настя, глядя на них, от души хохотала. Иванов еще раз отпил воды… Его раздражали, его прямо раздражали, то есть отпускали ему большими дозами то самое „раздражение“, о котором, рядом с „запальчивостью“, говорит закон. Освирепевши, Иванов уставился пристальным взглядом на Настю. Она сначала не обращала на него внимания, но наконец заметила этот взгляд, и „должно быть“, говорит Иванов, „тот взгляд был нехороший“, потому что и хохот, и пляска прекратились. До этой минуты решительное объяснение с Настей только мучительно откладывалось для Иванова, впрочем, уже с дурным предвещанием равнодушия и холодности со стороны невесты. Но и тут еще дело могло быть поправимо. Иванову, хотя и в последней степени раздражения, но все еще мерещилась его прежняя Настя, любимая, хотя и в несколько непривычном для него освещении. Но вслед за прекращением пляски бабы завели развратные разговоры о получаемых ими от мужей удовольствиях, и Настя, чистая Настя, одобряла их своим идиотским хохотом! „По-видимому, ничто не ново для нее“, — думал изумленный Иванов. Да, к своему ужасу, он это читал своими горящими глазами во всей ее фигуре, во всех чертах ее лица… Вот когда маска свалилась! Насте больше не было надобности выдавать себя скромницей и любящей женщиной… Бабы даже намекнули, что и Настя в эту самую ночь получила „удовольствие“, и она только слабо возражала или засмеялась — ничего более! Тогда, наконец, охрипшим голосом Иванов попросил Настю остаться с ним наедине. И она только нашлась ответить: „Кажется, у нас нет секретов…“ Действительно, разве он сам всего не видел? Он так мучительно жаждал и ожидал решительного объяснения, а невеста не видит в том даже никакой надобности!

Тогда он с криком потребовал, чтобы Настя осталась с ним для объяснения. Бабы струсили и вышли… Настя присела на стул. Начался допрос. Иванов излил все, что у него накипело… Но на все его обвинения, высказанные прерывающимся от гнева и ревности голосом, Настя только молчала и как-то гадко улыбалась… Нестерпимо больно становилось Иванову! Ведь он любил Настю, любил даже и в эту минуту! Ведь этот ни с чем не сравнимый образ, ведь это невыразимо дорогое существо врезалось в его мозг и сердце. Он горел и жил Настей, как в бреду, всю неделю: Настя к нему уже приросла, ее жизнь билась в его крови, хотя между ними и не было связи. Отдирать ее от себя — значило то же, что резать самого себя! Ведь это одно из тех мучений, которым мало равных на свете! Он и ревнует, и негодует, и видит, что его чистая Настя уже погибла, и он оскорбляет эту другую — сидящую перед ним, — но все еще он будто за что-то цепляется, ждет, безумно надеется, что она попросит пощады, что она каким-то чудом не ускользнет от него. Ведь так недавно… еще вчера… она его любила! Но вот Настя встала со стула, вышла на середину комнаты и в театральной позе, с поднятыми руками, сказала: „Боже мой, если я такая худая, как и мать моя, что вы хотите? Уходите тогда, оставьте меня в покое“. Этот поворот объяснения был самым ужасным: от этих именно слов Насти дело так страшно быстро пошло к концу. „Как! Тебе это так легко? Ведь ты меня любила…“ — „Нет, вы мне только нравились“. — „Ты меня не целовала?“ — „Нет!“ Он „заскрипел зубами“. Можно сказать, что только в эти секунды дикий зверь стал просыпаться в этом замученном до последней возможности человеке, с его огненной кровью, с буйным характером и в то же время с его высоко нравственными требованиями от женщины… Тогда-то совершенно внезапно настал конец. Тогда на искаженном лице Иванова Настя вдруг прочитала свою гибель. Она с ужасом закричала: „Уходите!“ Иванов спросил в последний раз: „Ты меня гонишь?!“ (Нож был уже у него в руке: вот только когда этот нож, как змей, проскользнул в его руку). — „Да, убирайтесь вон“. — „Умри же, несчастная!..“