Елена Первушина - Петербургские женщины XIX века

В. Фигнер

15 апреля 1917 года Временное правительство приняло постановление «О производстве выборов гласных городских дум, об участковых городских управлениях», согласно которому избирательными правами наделялись все граждане, достигшие 20 лет, без различия национальности и вероисповедания. Такая же формулировка была принята в положении о выборах в Учредительное собрание. Весной 1917 года прошли выборы в городские думы, в которых женщины смогли принять полноправное участие. В 1918 году уже в Советской России была принята конституция, закрепившая юридическое равноправие женщин с мужчинами.

В революции 1917 года на стороне большевиков принимали участие Анна и Мария Ульяновы, Надежда Крупская, Мария Андреева, Ольга Варенцова, Инесса Арманд, Александра Коллонтай, Лариса Рейснер, Розалия Землячка, Федосия Драбкина, сестры Невзоровы и многие другие женщины. Их судьбы в последующие годы сложились по-разному.

В статье «Как я стал детским писателем» Л. Пантелеев признается: «…Среди многих умолчаний, которые лежат на моей совести, должен назвать Лидию Чарскую, мое горячее детское увлечение этой писательницей… несколько раньше познакомился я с Андерсеном и был околдован его сказками. А год-два спустя ворвалась в мою жизнь Чарская. Сладкое упоение, с каким я читал и перечитывал ее книги, отголосок этого упоения до сих пор живет во мне — где-то там, где таятся у нас самые сокровенные воспоминания детства, самые дурманящие запахи, самые жуткие шорохи, самые счастливые сны.

Прошло не так уж много лет, меньше десяти, пожалуй, и вдруг я узнаю, что Чарская — это очень плохо, что это нечто непристойное, эталон пошлости, безвкусицы, дурного тона. Поверить всему этому было нелегко, но вокруг так настойчиво и беспощадно бранили автора „Княжны Джавахи“, так часто слышались грозные слова о борьбе с традициями Чарской — и произносил эти слова не кто-нибудь, а мои уважаемые учителя и наставники Маршак и Чуковский, что в один несчастный день я, будучи уже автором двух или трех книг для детей, раздобыл через знакомых школьниц какой-то роман Л. Чарской и сел его перечитывать.

Можно ли назвать разочарованием то, что со мной случилось? Нет, это слово здесь неуместно. Я просто не узнал Чарскую, не поверил, что это она, — так разительно несхоже было то, что я теперь читал, с теми шорохами и сладкими снами, которые сохранила моя память, с тем особым миром, который называется Чарская, который и сегодня еще трепетно живет во мне.

Это не просто громкие слова, это истинная правда. Та Чарская очень много для меня значит. Достаточно сказать, что Кавказ, например, его романтику, его небо и горы, его гортанные голоса, всю прелесть его я узнал и полюбил именно по Чарской, задолго до того, как он открылся мне в стихах Пушкина и Лермонтова.

И вот я читаю эти ужасные, неуклюжие и тяжелые слова, эти оскорбительно не по-русски сколоченные фразы и недоумеваю: неужели таким же языком написаны и „Княжна Джаваха“, и „Мой первый товарищ“, и „Газават“, и „Щелчок“, и „Вторая Нина“?..

Убеждаться в этом я не захотел, перечитывать другие романы Л. Чарской не стал. Так и живут со мной и во мне две Чарские: одна та, которую я читал и любил до 1917 года, и другая — о которую вдруг так неприятно споткнулся где-то в начале тридцатых. Может быть, мне стоило сделать попытку понять: в чем же дело? Но, откровенно говоря, не хочется проделывать эту операцию на собственном сердце. Пусть уж кто-нибудь другой постарается разобраться в этом феномене. А я свидетельствую: любил, люблю, благодарен за все, что она мне дала как человеку и, следовательно, как писателю тоже.

И еще одно могу сказать: не со мной одним такое приключалось. Лет шесть-семь назад на прогулке в Комарове разговорился я с одной известной, ныне уже покойной московской писательницей. Человек трудной судьбы и большого вкуса. Старая партийка. Давняя почитательница Ахматовой и Пастернака, сама большой мастер, превосходный стилист. И вот эта женщина призналась мне, что с детских лет любит Чарскую, до сих пор наизусть помнит целые страницы из „Второй Нины“. Будучи в Ленинграде, она поехала на Смоленское кладбище и разыскала могилу Чарской. Могила была ухожена, на ней росли цветы, ее навещали почитательницы…

— И не какие-нибудь там престарелые фон-баронессы, как кто-нибудь может подумать, а обыкновенные советские женщины. И не такие уж древние».

Пантелеев не одинок в своем «детском» и «взрослом» восприятии романов Чарской. Практически все, кто писал о Чарской, будь то в дореволюционное, советское или постсоветское время, не забывали упомянуть эти две, казалось бы, взаимоисключающие оценки: «эталон пошлости, безвкусицы, дурного тона» и «сладкое упоение… самые сокровенные воспоминания детства, самые дурманящие запахи, самые жуткие шорохи, самые счастливые сны».

Итак: взрослые читатели презирают (и весьма обоснованно) книги Чарской, дети же (пусть необоснованно, но от этого не менее горячо) их любят.

19 января 1875 года в семье военного инженера Алексея Александровича Воронова родился первый ребенок — дочь Лидия. Через несколько лет ее мать скончалась, и девочка осталась на руках у отца.

«Он стоит предо мною — молодой, статный, красивый, с черными как смоль бакенбардами по обе стороны красивого загорелого лица, без единой капли румянца, с волнистыми иссиня-черными же волосами над высоким лбом, на котором точно вырисован белый квадратик от козырька фуражки, в то время как все лицо коричнево от загара. Но что лучше всего в лице моего „солнышка“ — так это глаза. Они иссера-синие, под длинными, длинными ресницами. Эти ресницы придают какой-то трогательно простодушный вид всему лицу „солнышка“. Белые, как миндалины, зубы составляют также немалую красоту его лица.

Вы чувствуете радость, когда вдруг, после ненастного и дождливого дня, увидите солнце?

Я чувствую такую же радость, острую и жгучую, когда вижу моего папу. Он прекрасен, как солнце, и светел и радостен, как оно!

Недаром я называю его „моим солнышком“. Блаженство мое! Радость моя! Папочка мой единственный, любимый! Солнышко мое!» — так напишет она много лет спустя.

Возможно, девочка боялась потерять отца так же, как до того потеряла мать, и поэтому любила его страстной и ревнивой любовью собственницы.

А отец, как король в сказке, «выбрал себе другую жену». И хоть мачеха Лиды была вполне обычной женщиной со своими достоинствами и недостатками, девочке она казалась злой мачехой-колдуньей из сказки. Отношения между двумя женщинами-соперницами — маленькой и большой — не заладились, и Лиду решили отправить на обучение в Павловский институт благородных девиц.