Николай Японский - Дневники св. Николая Японского. Том ΙI

10/22 генваря 1882. Воскресенье.

До обедни был один из Никко, по виду почтенный и солидный: по рассказу его, он состоятельный торговец, счастливо вел дела, особенно же повезло ему когда один сосед его подорвался в торговле, и он — радуясь несчастию ближнего — загребал барыши; но вдруг ему попалась одна христианская книжка (Тендоосогей); прочитавши ее, он уразумел, как не хорошо своекорыстно радоваться несчастию ближнего, так как все люди братья, и все дети Бога; эта мысль до того поразила его, что он сдал дела свои младшей сестре своей и пришел вот просить дальнейшего наставления в христианстве и крещения. Я адресовал его к катихизатору Конданокёоквай — Гавриилу Ицикава, у которого, в церковном доме, он может и жить; кстати же там с сегодняшнего вечера о. Павел Ниццума начинает ряд катихизаций — ежедневно вечером.

После обеда было, на собрании христиан Асакуса, разбирательство неудовольствий между катихизатором и некоторыми из его прихожан. Всех домов в тамошней Церкви 24. Из них четыре дома недовольны Лукой, остальные все очень довольны и никого другого не хотят туда в катихизаторы. Недовольные стали излагать свои причины, но на первых же порах были остановлены, «неправда» — мол, и произошел шум большой, насилу мы с о. Павлом Сато остановили. Тотчас видно стало, что пути не выйдет из объяснений, больно сердиты друг на друга — все христиане, т. е. довольные Лукой на недовольных и обратно.

Разделение, собственно, вышло из–за того, что Кодзима стал побуждать своих прихожан к постройке храма и стал собирать деньги на этот предмет; Макита же и Миягава не захотели жертвовать, да кроме того оскорбились, что дело идет вперед и без них; начались взаимные перебранки и кляузы, накопившийся ворох которых и вызвал настоящий суд. Макита с его женой и Миягава с матерью и здесь кричали и шумели на Кодзима и всех прочих христиан нестерпимо. Дело длилось до 5–ти часов и доброго ничего не предвещало, если бы длилось и еще столько же. И потому я закончил разбирательство, сказавши, чтобы недовольные Лукою, отделясь от прихода Асакуса, присоединились к Хондзё. Все христиане были очень рады выделению их; все прочие, по–видимому, единодушны и любят своего катихизатора. Отделившимся я сказал, чтобы они постарались умириться душевно и изгнать чувство вражды, притом такой безосновательной, к Луке, иначе для них и спасение невозможно.

Так как все голодны были, то велел дать японского чая и кваси. Приятно, по крайней мере, за Луку было, что взводимые на него обвинения почти все оказались кляузами, хоть то правда, что он несколько горд и вспыльчив; то же, что он жену морил голодом, оказалось, что они с женою условились, по благочестию, не есть по воскресеньям до обедни.

11/23 генваря 1882. Понедельник.

Утром приходила Черкасова, наболтала с три короба, наплела тут же несообразностей, напр., «вы меня называете воровкой». Это из того, что она не дала дверей от своего дома — ненужных ей — в женскую школу. А я сказал, «что ж, пусть сделают новые щиты». Как связать одно с другим, ни по какой здравой логике не дойдешь. Или вы говорите: «хоть умирай, мне все равно». Это потому, что на запрос ее — может ли она оштукатурить свою комнату, я отвечаю, «почему же нет? разумеется, можете». Начала шуметь, жаловаться, что миссионеры–де и больше жалованья получают, и живут в каменном доме, а [не] работают. «Что Владимир–де делает? Ни одной проповеди еще не сказал» и т. д. Я должен был заключить: «Нехорошо вам здесь, поезжайте в Россию». И жаль, в самом деле, что я остановился отослать ее в прошлый раз, как она сделала скандал. Едва ли прок выйдет. Пусть, впрочем, живет, лишь бы без скандалов.

Вечером из Идзу пришел посланец, младший брат Руфины Судзуки, просит туда катихизаторов, 5, 10— «всем дело будет». Обещан один— Павел Эсасика, у которого в Сакура мало слушателей, хоть он и предназначался было для Дзенкоодзи.

Из писем, ныне прочтенных, поражает Ефрема Ямазаки из Акита; пишет, что там обычай убивать детей свыше 2–3–х; у христиан, мол, нет уж этой жестокости; но один христианин ныне состоит под этой необходимостью — убить дитя, так как его родители еще язычники (дед и баба имеющего быть умерщвленным младенца); просит Ямазаки написать письмо христианину, чтобы не поступал по–язычески. К сожалению, нет имени этого христианина, ни других подробностей. Завтра же письмо пойдет — на имя Ямазаки — с возможным убеждением не убивать дитя. Экое варварство еще в этой стране!

Из Дзёогецудзуми прислали план построенной небольшой Церкви; просят икон; пошлются.

О. Анатолий приходил с вопросом: «Отчего–де о. диакону и Яблонскому [?] нет казенного отопления и освещения?» Т. е. ему об них нет никакого дела, и не об них он заботится, а о брате своем Тихае, по внушению которого, очевидно, и предложил сей вопрос. Ответил, что каждый получает достаточное жалованье, чтобы отопляться и освещаться, больше же у Миссии нет никакой суммы на это. «А сумма на учеников?». «Она должна и идти на учеников, не красть же нам из ней; мы и сами здесь в Японии для учеников и т. д.». Эк ведь бессовестность у этого Тихая! Кроме того, что почти ровно ничего не делая (минут двадцать занимается ежедневно с хором, да кое–что изредка положит на ноты), занимает миссийскую квартиру и получает от Миссии 1000 руб., [1 нрзб.] хочет еще и больше грабить Миссию, хоть бы то было в виде воровства у воспитанников Миссии!

12/24 генваря 1882. Вторник.

Из Хакодате приехал о. Димитрий. С о. Владимиром никак ие хочет жить. «О. Владимир де пустил обо мне молву, что я сумасшедший. Жить с ним значит согласиться с ним, а после он будет хвалиться, что вылечил меня от сумасшествия». «Сами Вы пустили о себе молву; одна ваша телеграма домой, чтобы приготовились к светопреставлению, посланная чрез офицера со „Стрелка” до Владивостока, сделала [?] то, что теперь и на обоих военных судах на рейде, и в Посольстве и в Консульстве думают, что вы помешались». «Телеграма ничего не значит, смысл ее нужно читать между строками, ее понимают только посылающий и получающий» и т. д. Разговор ни к чему не ведущий — в смысле сохранения надежд, что, авось–либо [?] еще о. Димитрий приспособится здесь, чтобы он наконец принялся за дело (за изучение языка, на первый раз), чтобы стал слушаться, не странничал, не ставил себя поверх всякого начала и власти и поверх всех людей — об этом и думать нечего; считает себя только гонимым и непонимаемым. Господь с ним, пусть едет в Россию. Как там говорил, что «в Академии нечему учиться», так здесь думает и на деле показывает, что «в Миссии ему нечего делать». Жаль потраченных на него денег. По моей же вине — я выбрал (т. е. выбирать–то не из чего было, а взял), так поди, проникни в сердце человеческое! За это, должно быть, и на Страшном Суде не будут судить — безвинно виноват!