Николай Японский - Дневники св. Николая Японского. Том ΙII

Как не бережешься, а от простуды не спрячешься: горло болит; завтра, дай Бог, служит; сегодня на всенощной на Литию и Величание не выходил — больно говорить громко.

Вчера скончалась вдовствующая Японская Императрица, мать нынешнего Императора.

1/13 января 1897. Среда.

Ночью — грохот и «денпоо!» Хоть мертвый проснется; телеграмма из Нагасаки от Петра Павловича Моласа, командира «Адмирала Корнилова»: «Поздравляю с Новым Годом!» и прочее. Посмотрел на часы: четверть второго. — Опять грохот и «денпоо!» От кают–компании «Адмирала Корнилова» поздравление; четверть третьего. Если бы не поздравляли добрые и милые моряки, то было бы лучше, тем более, что от простуды и невыхождения из комнаты горло и голова болели, и сон был дорог.

С девяти часов Литургия в сослужении с четырьмя иереями, из коих о. Павлу Сато, служащему иереем почти двадцать лет, сегодня дан набедренник. На Литургии из русских были: посланница, мадам Шпейер, и Устинов, консул хакодатский. После Литургии зашли ко мне все служившие сегодня священники и диаконы поздравить с Новым Годом; предложил им чай; пришли также старосты Собора, — тоже угощены чаем; после сего я уехал в Посольство, куда приглашен был на завтрак. После завтрака у посланника дал восьмую дневную молитву новорожденному сыну секретаря Сомова, Сергею.

Потом были у меня с визитами: слепец Антон Антонович, князь Лобанов с супругой, офицеры с «Димитрия Донского», потом доктор и офицер с «Корейца», просидевшие до семи часов с весьма интересными рассказами про Амурский край (грубость нравов поселенцев), про Корею и прочее.

По случаю смерти вдовствующей Императрицы школам объявлено не учиться пять дней, начиная с вечера, то есть до субботы включительно. Стало быть, завтра у нас начала уроков не будет.

2/14 января 1897. Четверг.

Утром вид из окон оказался такой, что хоть бы в России: глубокий снег кругом, и снег все еще шел; садовник, вооруженный каким–то драколом, ходил около ограды и стряхивал снег с деревьев, чтобы не обломались ветки от тяжести его.

Скоро, впрочем, снег перестал и начал таять.

Церковь в Коморо просит отдельного катихизатора, но где же его взять? Подтверждено, чтобы Григорий Сугамура из Уеда имел в своем заведывании.

Николай Ока, катихизатор Дзёогецудзуми и прочих, неожиданно является.

— Зачем?

— Просить о Мироне Сео.

— В чем просьба?

— Взять его опять на службу.

— Разводить курей разве перестал?

— Перестал.

— Отчего?

— Убыточно.

— А голова его что?

— Теперь болей не чувствует.

— Совсем выздоровел?

— «Синкей–бёо» (нервная болезнь) еще есть.

— Если принять его на службу, согласны ли вы взять его сотрудником, так как у вас много деревень и помощник нужен.

— Ни в коем случае: он здесь служил прежде, и опять служить ему здесь неудобно.

— Как же вы просите за него?

— Он мне товарищ по Семинарии.

— Если он у вас негоден, то не годен и нигде. Посмотрим, однако, будет ли он согласен поступить в Катихизаторскую школу в старший курс, как для испытания, способен ли он к службе, так и для повторения вероучения?

— Думаю, что будет согласен. Вы привели его с собой?

— Привел.

— Позовите его сюда.

Приходит Мирон Сео, — и, увы! Прежде во все время учения в Семинарии он был похож на теленка, теперь — на полуубитого теленка! Едва ли годен будет для церковной службы. Условились мы с ним, что войдет он в Катихизаторское училище, но при первом же обнаружении головных болей он пойдет не к доктору, а к себе в Акита, где найдет для себя какой–нибудь телесный труд, например, в рудокопнях, которыми изобилуют окрестности его родины. Призван был Кавамото и сдан ему Сео для помещения в первый номер Катихизаторской школы.

Фома Михора, семинарист старшего курса вернулся со святочного отдыха из Вакуя, своей родины; жалуется тамошняя Церковь на неспособность своего катихизатора Алексея Имамура, почти лишенного способности говорить по болезни горла; вот уж года три в Церкви никакого приращения из–за того; а Церковь — большая, живая, родина лучшего из наших священников, о. Бориса Ямамура, жена и много родных там… Боже, правда! Но где взять? И на Соборе мы много толковали, как бы заменить Имамура? Никого не придумали. Пошли, Господи, делателей на жатву Твою! Жатва все уширяется, а готовых на делание убывает.

3/15 января 1897. Пятница.

Утром раздосадовало требование из Хакодате прислать деньги на пищу Агафии Мори, вдовы о. Никиты, поехали туда гостить к родной сестре; там же большая Церковь, где прежде Никита Мори, еще будучи катихизатором, долго трудился на пользу ее. И при всем том требуют с Миссии, то есть с русских жертвователей, иногда очень бедных, — «корми, дай денег!». Послал по 3 ен в месяц, но очень больно стало за Японскую Церковь, точно она мертвая, — и ни мысли, ни чувства нет в ней.

Вчера приехал о. Александр с «Димитрия Донского», ночевал и сегодня, часов в десять, отправился домой. Послал я ему на днях 500 серебряных крестиков здешней поделки, по 10 сен; все разобрали у него на судне; сегодня повез еще 500; за прежние — 50 ен вчера привез. Крестики весьма прочные; 10 сен стоят и в поделке; барыша для Церкви мы нисколько не берем, чему о. Александр дивился. Добрый он, благоговейный иерей и истый монах, но простец, неучен до крайности, хоть и дворянин Тверской губернии по происхождению, Назимов. Весьма жаль, что таких необразованных назначают на суда, где и офицерство бойкое, и команда молодая, и столкновения с иностранцами большие. Какое же он может иметь доброе влияние, или представительность, коли способен верить, например, что Александр I не умер в Таганроге, а вследствие разговора с валаамским старцем, которого застал в огороде и который сначала угостил его репой, которую Император съел, облупив собственными зубами, сказав: «Я солдат», — решил отречься от мира, потому велел положить вместо себя какой–то посторонний труп в гроб, а сам ушел в Сибирь, где подвергался и телесным наказаниям, и спасался под именем какого–то ныне известного там угодника?..

После обеда был слепец Антон Антонович Густовский; лишь поздоровались, заговорил:

— Со мной беда! Расхваливал я в прошлый раз японцев, а они вот такие: 20 ен у меня украли. Держу я деньги вот в этом кармане (причем, вынимает и раскрывает); здесь у меня бумажки по 1 ен, все целы; здесь по 10 ен; было 50 ен, — двух бумажек нет (и сам, выгнув бумажки, перебирает в руках ощупывая не три, а четыре); э, — да! Не 20, а 10 украли.

— Обыщитесь лучше, не все ли целы?

Но сколько не искал он, одной бумажки, действительно, нет.

— Я пришел спросить совета: могу ли я сказать об этом учителю (массажа, у которого живет, человеку зрячему)? В комнате, где я стою, спят также два–три ученика, да еще прислуга, — все зрячие.