Михаил Армалинский - Максимализмы (сборник)

Рискуя испортить пластинку неправильной иглой, не предназначенной для долгоиграющих пластинок, я не мог устоять перед соблазном и дрожащей рукой опустил звукосниматель на бороздку пластинки, где начиналась Чуча. В заметно ускоренном ритме полились прекрасно узнаваемые восхитительные звуки – скорость оказалась не 33, а чуть побольше. На пластинке была записана оркестровая часть, художественный свист и пение Тех Beneke, отложившего свой саксофон во имя свиста и пения с вокальной группой The Modernaires. Пение братьев Николас с чёрной красоткой Dorothy Dandridge и музыку, под которую танцевали братья Николас, вырезали – уж не знаю по расистским ли соображениям или из-за нехватки места на пластинке.

Слушая Чучу, я видел перед глазами каждое движение участников – память прокручивала заученное кино.

Я пошёл домой к моему однокашнику Диме С., у которого был настоящий проигрыватель для долгоиграющих пластинок и у которого были яркие ГДРовские носки в крупную клетку, предмет моих мечтаний, без блата недостижимый. В школе Дима демонстративно клал ногу на ногу, ставил показательно одну ногу на учительский стул во время перемены, короче, делал всё, чтобы продемонстрировать свои роскошные носки. Они на фоне наших темно-коричневых и темно-синих, а также чёрных представлялись мне носковой «Серенадой Солнечной Долины».

С помощью проигрывателя Димы я наслаждался неискажёнными звуками Чучи, пока Димина мать не сказала мне, что ему пора делать уроки.

После исчезновения Серенады из кинотеатров я повсюду разыскивал её отзвуки. Мой дядя работал главным врачом в так называемом ночном профилактории Бельведеру что располагался в нескольких километрах от Петродворца на холме. Когда-то это был царский охотничий домик, а точнее – дворец. На первом этаже помещалась столовая, а на втором – зал для танцев с пианино и проигрывателем. Полукругом вокруг дворца расходились жилые одноэтажные помещения для отдыхающих и для обслуживающего персонала, где жил и я. Под холмом плесневел совхоз, который распространял запах свиного дерьма, стыдливо называемого удобрением. Приголубленный дядей, я отдыхал в Бельведере в пионерском лагере, разбивавшемся на месте профилактория в летние месяцы. Я не хотел подчиняться порабощающему пионерскому режиму и, чтобы поместить меня отдельно от остальных, мне придумали должность пионера-инструктора. Я с радостью ухватился за эту должность, потому что она позволяла мне жить одному на веранде, без всякого распорядка дня и есть вместе со взрослыми вожатыми за одним столом. Оставалось придумать, инструктором чего я могу быть. Я напрягся, старясь изобрести, что же я могу инструктировать, и ничего не мог придумать лучше, чем настольный теннис. Я в то время прыгал у пинг-понговского стола по многу часов в день, как только удавалось где-либо его найти. Руководящая общественность в лице дяди не возражала моему выбору инструктажа и даже не проверила моих квалификаций. Ни одного урока пинг-понга пионерам я не дал. По одной простой причине. В Бельведере стол для пинг-понга украли.

В один из дождливых дней я забрался на второй этаж Бельведера и стал копаться в старых пластинках, лежавших навалом, без бумажных рубашек, голышом, царапавших друг друга острыми бороздками. Мне попалась заезженная пластинка, на этикетке которой я прочёл название Лунная серенада. Слово «серенада» действовало на меня магически, и я поставил пластинку на проигрыватель. После вступительного шипения послышались звуки увертюры к песне Мне декабрь кажется маем , – так я воспринимал тогда Лунную серенаду , лишь как вступление, а не как самостоятельную вещь. Я слушал в ожидании, когда начнётся сама песня, но вариации шли за вариациями, пластинка кончилась – и я понял, что песни не будет. Это меня разочаровало настолько, что я даже не выкрал пластинку, хотя она была для моего 78-оборотного проигрывателя. На пластинке не был указан композитор, а ведь именно Глен Миллер был автором Лунной серенады – единственной музыкальной композиции из фильма, которую написал он сам.

Когда я обосновался в США, я решил посмотреть Серенаду на английском, в истинном своём обличьи, но обнаружил, что этот фильм нигде не шёл. Его ещё долго не выпускали на видео, хотя в Солнечной долине штата Idaho, где снимался фильм, его крутили в специальном кинотеатре чуть ли не круглые сутки.

В 80-х я совершенно случайно (а значит, весьма преднамеренно, по решению судьбы) увидел в газете, что Серенада пойдёт по одному из кабельных каналов. Я разыскал среди своих знакомых одного, который был подписан на этот кабельный канал, и он записал мне фильм на видеокассету. Вот когда я впервые услышал истинную речь, голоса и слова песен. Я смотрел Серенаду подряд несколько раз, разобрал каждое слово и каждую шутку и теперь мог до конца и полностью вкушать любую секунду фильма – он мне нравился ничуть не меньше, чем в отрочестве – Серенада Солнечной Долины не старела. Впервые она вышел на кассетах в 1992 году – до этого фильм держали в руках какие-то частные лица и не давали ему хода в народ.

Смело могу сказать, что Серенада была одним из стимулов переезда в Америку. Я хотел жить в стране, в которой создаётся такая музыка. Можно солгать актёрской игрой, режиссурой, декорациями, но нельзя солгать музыкой. Музыка Серенады сообщала окончательную правду об Америке.

Если в России под Новый год смотрят Карнавальную ночь и С лёгким паром , если в Америке смотрят Miracle on 34th Street и It's Wonderful Life , то я в своей стране смотрю Серенаду Солнечной Долины. Когда я смотрел Серенаду в России, я мечтал об Америке. Теперь, когда я смотрю Серенаду , мне вспоминается Россия. И радость от жизни в стране Серенады Солнечной Долины становится ещё больше.

После окончания института я распределился в отдел научно-технической информации предприятия, где мой папа работал начальником конструкторского отдела – он устроил мне запрос. Работать инженером, ковыряться в приборах и цифрах мне было тошно, а при моих поэтических амбициях работа хотя бы с техническим, но языком, представлялась разумным компромиссом. К тому же работа находилась в пяти минутах ходьбы от дома, куда я прибегал на обед, приготовленный мамой, и ещё успевал перед обедом заняться физическими упражнениями под Тома Джонса и Энгельберта Хампердинка, которых поначалу мне было трудно различать друг от друга.

Отдел НТИ располагался в большом зале, где за столами в три длинных ряда сидело человек сорок, в основном измученных бытом женщин, но ни за что не желавших это показать. Были и мужчины, среди которых возвышался наш начальник. Буду звать его Маем.