Михаил Армалинский - Максимализмы (сборник)

Чтобы ситуация была понятна советскому человеку, Жарову нужно было петь хотя бы так: Менял я женщин, трам-тирьярум, как бутылки.

Но самое важное, я всё-таки тогда уловил: женщин нужно менять часто. И безо всяких перчаток.

Для огромного числа людей спортивное боление и слежение за знаменитостями являются формой интеллектуальной жизни. Эта интеллектуальная жизнь не менее богата сильными эмоциями, чем чтение умных книг или даже сочинение собственных.

Вот почему я купил новый телевизор.

Речь и письмо – это ни что иное как перевод чувств на язык слов. Однако любой перевод, и прежде всего этот, обречён на неточность. А значит всякие слова, придуманные, чтобы обозначать чувства, объекты, события – заведомо неточны. Тютчев и прочие здесь давно отметились.

Тем не менее некоторые слова представляются нам предельно точными. Особенно заострёнными в своей точности представляются матерные слова, которые взялись переводить самые сильные чувства. Многим кажется, что не может быть точнее слова «пизда» – у всякого возникает её чувственный образ в зависимости от опыта общения с нею. Для человека неопытного слово «пизда» является предельно точным, ибо описывает неделимую тайну, но для опытного человека этот термин весьма условен и сразу вызывает необходимость уточнений: какая? у кого? а главное – где дают? В ответах на эти вопросы вскрывается бесконечная неопределенность «пизды».

Потому-то определяя «точными» словами исконно неточные объекты, вынуждаешь слово превращаться в неточное. А став неточным, это слово тогда более точно определяет извечно многообразный и меняющийся «неточный» объект. Именно благодаря неточности слов нам даётся возможность описать «неточный» меняющийся мир.

Посему, лишь осознав неточность матерных выражений, становится понятным, почему они так точно отражают эту вечно меняющуюся вселенную половой жизни.

В фильме Оптимистическая трагедия покойный Тихонов, играя матросню, смотрит на красивую комиссаршу и задаёт себе вслух риторический вопрос-утверждение:

– Такая баба – и не моя.

Эта фраза пронзила меня, как эврика: ведь она применима к любой женщине! – мне было тогда лет 14, и я был девственник.

Фраза эта, как потом оказалось, преследует любого мужчину в течение всей его жизни, ибо «такие бабы» встречаются если не на каждом шагу, то на каждой странице журнала или сайта.

Мужчины отличаются друг от друга по реакции на увиденное: одни возмущаются несправедливостью положения вещей и бросаются брать этих баб, а другие соглашаются с таким положением вещей и относятся к этой фразе, как к приговору, окончательному и не подлежащему обжалованию.

Третьи – убивают этих женщин, чтобы они никому не принадлежали.

Но грянет клонирование и всякий мужчина сможет радостно воскликнуть:

– Такие бабы – и все мои!

Однако тут вспоминается фраза Сиплого, другого персонажа из Оптимистической трагедии :

– По три раза сифилисом болели.

Мораль – это установление дистанционной обратной связи для регулирования поведением человека. Дистанционной, потому что каждый «моральный» человек сам регулирует своё поведение, даже будучи наедине с собой, то есть общество продолжает навязывать моральное поведение даже тогда, когда оно на расстоянии от уединившегося индивидуума.

В человека на генетическом уровне введены отрицательная обратная связь (плохо) и положительная (хорошо). Ортодоксальные религии создают мораль, наполняя содержанием эти связи, задействовав сексуальное наслаждение как «плохо» и сексуальное воздержание как «хорошо».

Если у животного такая обратная связь основывается на «больно» или «опасно» (плохо) и на «приятно» (хорошо), то у человека эти «плохо» и «хорошо» мораль насильно поменяла местами. Человек получает противоречивые сигналы: природа говорит, что наслаждение – это хорошо (положительная обратная связь), а мораль – что плохо (отрицательная). Из-за противоречивости этих сигналов (которую Фрейд назвал амбивалентностью чувств) возникают психосоматические заболевания.

Патологическая, предельная форма ограничения – это запрет. Физиология (по поручению Природы) накладывает естественные ограничения на желания, индивидуальные для каждого человека – так, мужчина после оргазма нуждается в отдыхе для того, чтобы добраться до следующего оргазма. Для одного мужчины отдых составляет одну минуту, а для другого – один день. Однако человеческая мораль стремится ввести жёсткие ограничения. Или вовсе перепрыгивая через ограничения, мораль сразу устанавливает запрет – например, на половую жизнь католического священника. Именно поэтому католические священники, которые поистине соблюдают этот запрет, должны быть самыми больными. И этим психически больным даётся право пастыря, пастуха, лидера. Потому-то эти больные ведут за собой стадо в пропасть вины, самоуничижения, греха и прочих смертоносных чувств.

Католические священники – это крайний пример жизни с полным запретом сексуального наслаждения, а те, что проповедуют не полный запрет, а жёсткие ограничения – тоже хороши.

Таким образом, сексуальная мораль есть ни что иное, как реестр сексуальных ограничений и запретов, вызывающих большие или меньшие болезненные явления у повинующихся им людей. А у тех, кто им не повинуется, эти болезненные явления усугубляются дистанционным подавляющим действием морали – то есть чувством вины.

Жить счастливо можно только вне сексуальной морали.

Бьёт дюжина часов, и с последним ударом красавица Золушка в роскошном платье превращается в замарашку, одетую в рваньё.

Потрясает спазма, последняя из полдюжины – и прекрасная влекущая пизда превращается для тебя в безразличную плоть.

Можно ли это называть иначе, чем злым волшебством?

Но ведь тело и душа Золушки остаются неизменными до и после двенадцатого удара, она лишь начинает стыдиться возникшей неприглядности своего вида.

Но ведь и пизда никак не изменилась после окончательной мужской спазмы. Она лишь спряталась между сжатых ног, застыдясь исчезновения своей привлекательности для принца.

Но принц разыскал Золушку по её маленькой ступне, и Золушка снова оказалась в роскошных одеждах и стала вдобавок принцессой.

Так и пизду снова разыскало между ног всемогущее желание и выставило её на обозрение всему королевству. И если для одного мужчины с последней его спазмой принцесса превращалась в Золушку, то для остальных, ещё не доживших до своей полуночи, она по-прежнему виделась и влекла как прекрасная принцесса.