Борис Носик - Здесь шумят чужие города, или Великий эксперимент негативной селекции

…Все созданное здесь Судейкиным определенно указывало на близость художника с искрометной фантазией Эрнста Теодора Амадея Гофмана.

…При оформлении „Привала комедиантов“ Судейкин вдохновлялся не только образами старой Венеции. Больше всего на него влиял писатель Гофман, которому было понятно и близко профессиональное мышление живописцев. Он отлично умел говорить их языком…

Художник Судейкин не умел говорить с актерами на языке их профессии, но все, что он выражал средствами живописи, для актеров определенной группы было вполне понятно. В то время мы находились в окружении многих художников… но главное влияние на нас оказали молодые художники Сапунов и Судейкин. Они развивали в нас чувство прекрасного…».

Автор монографии о Судейкине Д. Коган, рассказывая о росписях в зале и на оконных ставнях кабаре, отмечает увлеченность художника персонажами венецианца Карло Гоцци и неотступную «двойственность» Судейкина, сочетание таинственности масок с «объективизмом» и «чеканностью форм», противоречие между Судейкиным-шутником, притворщиком и Судейкиным-романтиком, возвышенным мечтателем… Те же черты художника отразились в его оформлении спектаклей «Привала комедиантов» — «Шарфа Коломбины» Шницлера в постановке Мейерхольда и «Фантазии» Козьмы Пруткова.

Вера должна была участвовать в спектаклях «Привала», и Борис Пронин еще осенью 1915 года писал другу-актеру, что Вера (еще не Судейкина, а Шиллинг) будет у них в труппе. Они затевали пантомиму о человеке, который потерял лицо…

Однако все повернулось иначе. Судейкин был призван в армию, зачислен в Измайловский полк и отправлен на фронт. В Петрограде начались беспорядки, и Вера вернулась в Москву — к матери. А потом в Москве вдруг появился Судейкин, по некоторым сообщениям, измученный нервной болезнью и контуженный разрывом снаряда. Страна разваливалась, армия разбегалась, сбежал и художник…

Февральскую революцию Судейкин встретил восторженно, как, впрочем, и большинство интеллигентов. Более того, он в порядке исключения (а падение монархии было событием из ряда вон выходящим) вмешался в политику и нарисовал знаменитый лубочный плакат «Слетайтесь, вольны птахи…». На этом плакате бывший государь-император сыном покойного полковника Судейкина был изображен в виде огородного пугала, держащего плетку в одной руке и водку — в другой. Под пугалом шагали ряды демонстрантов с лозунгами Временного правительства — «Воля, Земля, Равенство, Братство», а под царской мантией у пугала маячили виселицы. В левом углу лубочного плаката были такие стишата:

Был Судейкин к этому времени сильно измучен и болезнью, и работой (он преподавал на женских курсах, участвовал в выставках), так что уже весной 1917 года укатил в Крым, предоставив «вольным птахам» слетаться в обреченные Петроград и Москву, которые художник покинул навсегда. С Верой они съехались в Крыму и поначалу поселились в Алуште, потом жили в Ялте, Гаспре, Мисхоре, Алупке… В первые крымские месяцы Судейкин с трудом приходил в себя после контузии, нервной болезни и всего пережитого. Два года спустя он рассказывал об этом времени тифлисскому журналисту Якову Львову:

«Мы жили в Мисхоре. Я бродил вокруг дома, рисовал жену то в садике, то в оранжерее. Колол дрова, ходил за водой, ужинал… на кухне, которую сам расписал, вечером зажигал лампу и рисовал за столом в той же кухне».

Судейкин называет здесь Веру женой. Они поженились 24 февраля 1918 года в Ялте. Сергей не был разведен с Ольгой. Рассказывают, что он попросту вклеил в свой паспорт Верину фотографию вместо Ольгиной, чтоб получить свидетельство о браке (позднее у него было много мороки с разводом).

В Крыму уже собралось к тому времени немало московской и петроградской интеллигенции, было много художников, писателей, киношников. Из старых знакомых здесь были Билибин, Волошин, Белкин, Сергей Маковский, Браиловские…

Постоянным спутником Сергея и Веры во всех скитаниях тех лет был их старый друг, портретист Савелий Сорин. Сын небогатого еврея-портного из Полоцка (мать у него, впрочем, была русская, из молокан) Савелий Сорин рано ушел из дому, учился в Одесской рисовальной школе, потом в петербургской Академии художеств, был учеником Репина и по ходатайству великой княгини Марии Павловны смог побывать во Франции, Италии и Голландии. До начала революции сорокалетний Сорин успел написать немало знаменитых портретов, в том числе портреты Шаляпина, Ахматовой, Карсавиной, Элеоноры Дузе, Горького… Знакомство с Горьким связано было с одним из самых романтических эпизодов в жизни молодого Сорина. В 1901 году дочь богатого петербургского банкира Янина Берсон, решив порвать с семьей, бежала со столичного бала со своим женихом Савелием Сориным в Нижний Новгород, где молодых людей приютил Горький. Потом романтические влюбленные поссорились, и художник пытался покончить жизнь самоубийством. Горький позвал его к себе в Арзамас, где Сорин написал портрет писателя, а также делал иллюстрации к его рассказам…

Красавица и звезда Наталья Кованько на портрете Сорина

Позднее, в эмиграции, признанный портретист Сорин продолжал пополнять свою уникальную галерею портретов (Баланчин, Бенуа, Шестов, Евреинов, Тэффи, Фокин, Анна Павлова, будущая английская королева принцесса Елизавета…). В годы их крымской и закавказской дружбы Вера Судейкина, которая в 1919 году вела дневник, порой вдруг высказывала сомнение в таланте Сорина, но для большинства знатоков талант и мастерство его были несомненны. Написано о Сорине, впрочем, совсем немного. Тем интереснее обратиться к краткому очерку о художнике, написанному создателем журнала «Аполлон», художественным критиком и поэтом Сергеем Маковским (очерк был напечатан в берлинской «Жар-Птице» в 1922 году). Маковский выводит традицию русской передовой живописи от «классических уроков» и «Мира искусства» к неоакадемизму Яковлева и Шухаева и к портретам Сорина, выделяя у этого русского портретиста метод идеализации и преемственности, его жертвенную любовь к «прекрасной линии», его трудолюбие и упорство:

«Будучи сам себе судьей строгим, он продолжал работать ревностно и методично, не складывая оружия перед легким успехом, но и не стремясь во что бы то ни стало „догнать“ моду. Уйдя от тривиальности нашего академического мюнхенства, он не поддался, по примеру стольких бывших академистов, тому новаторскому радикализму, который был признаком хорошего тона в „левых“ кругах. Он остался верен завету умных и сильных работать так, как подсказывают личный опыт и личный вкус, без боязни прослыть отсталым, не подражая чужой новизне. Что говорить — нелегкая задача!