Борис Носик - Здесь шумят чужие города, или Великий эксперимент негативной селекции

Отпущенную ему для рецензии страничку Поплавский посвящает самому художнику, начиная с русских влияний — с Ларионова:

«Замечательный декоратор и выдумщик, Ларионов долго жил в каком-то кукольном, но изумительно колоритном и живом мире. Терешкович перенял у него атмосферу вечного народного праздника, полного флагов, под ярко-зелеными деревьями, под ярко-синими небесами. Живопись Терешковича — гамма до-мажор, то есть чисто-красного, чистого синего, чистого зеленого, чистого желтого… Беспрерывная весна и солнечное утро на его картинах нежно-реалистичны. У него чрезвычайно редко в России встречающееся положительное, оптимистическое отношение к жизни… в этом Терешкович очень близок к Ренуару, у которого он долго учился. В этом и однообразие Терешковича — чисто во французском стиле: „жуа де пандр“ — радости накладывать краску, как перевели бы мы. Обычно в России считается, что хорошее искусство должно быть и мучительно и трагично. Французская живопись, к которой принадлежит Терешкович, доказывает нам, что это не так. О Терешковиче говорилось, что он художник для гостиных „новых богачей“, так, будто положительно относиться к жизни могут только нувориши. Но Терешкович — настоящий художник, и успех его есть успех настоящего, радостного и, вероятно, вполне беспринципного начала в искусстве».

Итак, не были ль они отравлены сомнением, все эти похвалы, расточаемые журналом «истинному Моцарту молодого Монпарнаса», удачливому и талантливому Терешковичу? Ответ зависит от того, на какой вы стоите позиции. С позиции того, кто считает, что нет искусства без муки, живопись Терешковича действительно не может считаться «великой» (grand art), действительно является «беспринципной» и даже никак не русской. Об этом можно было бы догадаться, вспомнив о мучительных поисках и гибели самого Поплавского, но еще проще обратиться к заметке Поплавского «Около живописи», напечатанной им в «Числах». Провозгласив необходимость относиться к искусству «как к чему-то священному и молитвенно важному», Поплавский с ходу вступает в полемику с кем-то не названным по имени, но все же без труда узнаваемым: «…важно напомнить, что большие художники очень часто плакали и рыдали над своими холстами. И те, кому все очень легко давалось, тяготились этой легкостью».

Если вы успели насторожиться, читайте дальше: «Часто теперь молодые, спекулятивно раздутые художники стремятся работать „много и красиво“: нет ничего, может быть, смертоноснее для их искусства.

Вот передо мной знаменитый молодой художник. Я сижу в его ателье и думаю, как он все-таки переменился. Прекрасно одетый, он с почти надменной улыбкой на устах сидит за своим мольбертом, он пишет и старается не запачкаться краской, и я вспоминаю, как некогда, сгорбившись, согнувшись, судорожно сидел он над своим холстом и работал. Он был беден и обожал живопись. Напрасно он думает: вся его жизнь, и эта поза, и мысли о другом — все запечатлится и перейдет на его холст, и это будет легкое и красивое искусство. Великое? Никогда. Даже жизнь Рафаэля недостаточна для трагического человечества, и столь часто слышатся теперь слова о том, что Рафаэль поверхностен, что он скользит по безднам экспрессии вещей. Все тайное становится явным. Биография Рафаэля известна, не думаю, чтобы в своей жизни он много плакал.

Мир руками художников, самодовольных и ярких, сам делается ярким и пышным. Консистенция его крепнет и красивеет, но смерть и ложь воцаряются у него внутри. Душа переживает тягостные стеснения перед ним и явно просится прочь из солнечного мажора. Такие художники делают мир более материальным, менее призрачным, и ясно, может быть, откуда взялось отвращение христиан перед рубенсовщиной. Вся яркая пустота жизненной устремленности, переливаясь в картину, гибельно пересоздает мир. Ничто не прощается художнику, ни одна ложь, никакая частица грубости и жестокости. „Все делается за счет чего-то“, и, увы, столь многое в Европе оправдывает христианское отношение к пластике. На что все эти красоты, говорит святой, не зная, что только тот, кто выявил бы „форму“ Бога, спас бы религию.

Все борения, все отчаяние, все поиски самого главного так же, как все развлечения, отражаются на холсте. И не только красивее, но в тысячу раз глубже и серьезнее взор художника, и не очаровательность, а трагизм мира, гибельность и прозрачность его, смерть и жалость открываются нам глазами Рембрандта, у большинства же молодых художников „маленькие глаза“, они не задумываются, они, подшучивая, „делают живопись“ — подобно тому, как некоторые французы „делают любовь“.

…Художественные торговцы чрезвычайно серьезно относятся к множеству ловких и благополучных маленьких талантиков, которые, конечно, не согласны с Достоевским, долго молчавшим и, наконец, ответившим молодому блестящему писателю на его сложные и гордые речи: „Страдать надо, молодой человек“. Потом писатель пострадал и озарился. Qui vivra — verra (Поживем — увидим)».

Такой была заметочка Поплавского в «Числах», никаких имен в ней не названо, да в том узком кружке русских парижан в этом и не было нужды…

Ну а что же друг юных лет Костя Терешкович? Он уже до войны мало-помалу отходит от компании этих трагических, пропащих русских, которые гибнут, как мухи. Он уже давно не вписывается в их компанию. Чувствительная Дина, которая всех готова «пожалеть», записывает в дневнике, что только бедного Терешковича «никто не любит».

Не берусь сказать, «великое» или «невеликое» искусство создавал Терешкович, но он был талантлив, трудолюбив, упорен, он нашел свой стиль, полотна его нравились покупателям, маршанам, заказчикам (и кто обвинит их в том, что они ищут что-нибудь пожизнерадостней, поярче, «покрасивей»), рано добился успеха и благополучия — своим трудом и талантом. Вероятно, он не плакал над неудавшимся полотном (а сбывал его), но не так много было плачущих художников (разве что сам трагический Поплавский, да, может, Сутин), а у Терешковича были крепкие нервы. Что до «яркой пустоты жизненных устремлений», подмеченной ревнивым Поплавским, то она не может считаться редкостью, но, конечно, как говорят ораторы, «накладывает отпечаток»… Кстати, антиквар из Ниццы месье Жак Матарассо, и ныне открывающий по утрам свою галерею на улице Лоншан («уж открывал свой васиздас», — как писал наш классик), рассказывал мне, что в поздние и вполне благополучные годы К. Терешкович скупал свои более или менее халтурные старые работы, чтобы их уничтожить.

Любопытно, что на приведенную выше весьма недурную, хотя и злую, заметку Поплавского в «Числах», возможно, навеянную черной кошкой, перебежавшей дорогу вчерашним друзьям (знающая Элен Менегальдо напоминает, что Терешкович смертельно обидел Поплавского, не позвав его сотрудничать в малотиражном, недолгой жизни журнале «Удар», где Ромов назначил Терешковича руководить литературным отделом), пространно ответил лет сорок спустя (в связи с 70-летием К. Терешковича) знаменитый эмигрантский искусствовед и литературовед Владимир Вейдле (смотри номер газеты «Русская мысль» за 14 сентября 1972 года, любезно извлеченный для меня из газетных подшивок В. С. Жерлицыной-Жарской). Да, это правда, — признает любитель и высокий ценитель живописи Владимир Вейдле: Терешкович обожал французскую живопись, мечтал стать французским живописцем и стал им, но сохранил неистребимые русские черты: