Лидия Иванова - Воспоминания. Книга об отце

В Энгельберге мы с Димой наняли квартирку в домике красного цвета, принадлежащем лавочнице фрау Кюстнер. Мы прозвали домик «Красным сапожком», стоял он довольно глубоко в долине, и солнце до него месяца полтора зимой не достигало. Наша квартирка состояла из одной просторной, полуразделенной на две, комнаты и кухни. Отапливалась она огромной голландской печью, которая находилась частью на площадке входной деревянной лестницы и частью, с красивыми изразцами, в квартире. Ее нужно было топить большими поленьями. Часть печи, находившуюся на площадке, я употребляла как духовку: топила в ней молоко, готовила варенец, жарила мясо, [пекла] пироги (я знала, что Диме нужно было усиленное питание). Чад от яств поднимался струйками по лестнице до верхнего этажа, где жила веселая вдова, у которой столовались несколько парней — садовников. Садовники поставляли мне зелень с грядок, а за молочными продуктами я ходила в монастырь. Масло в монастыре давали большим блоком, завернутым в толстую специальную бумагу. Холодильника не было: я клала масло на подоконник и неизбежно находила в замерзшем пакете глубокую узкую дыру, проделанную клювами местных зеленогрудых воробьев — зеленушек. В комнате стоял взятый напрокат рояль, за которым я работала. Дима с раннего утра уходил в школу, где до общих занятий брал еще частные уроки греческого языка у старенького патера Одило, которого он очень любил.

В конце декабря 1930 г. я уехала в Рим, оставив Диму одного обновлять свою самостоятельную жизнь. «Красный сапожок» был покинут, и он поселился в небольшом отеле «Энгельберг», где его очень полюбили хозяева, супруги Хесс. Он сдружился с ними и с их многочисленными родными и прожил в этом отеле не только четыре года своего ученья в Швейцарии, но еще и после туда наезжал один или со мной [204] . Особенно мы подружились с молодой, крайне культурной Гретель Хесс, которая приезжала также к нам и в Рим.

Связь с Швейцарией продолжалась. Вячеслав бывал в прекрасном старинном доме Мартина Бодмера, создателя журнала Корона, близ Цюриха. Он раз поблагодарил гостеприимных хозяев немецкой элегией в Веймарском стиле.

В октябре и ноябре 1934 г. Вячеслав выступал по — немецки в Цюрихе и Люцерне; он говорил (как и в Сан Ремо) об «установках современного духа» [205] . «Союз швейцарских студенческих обществ» выбрал его почетным членом, в Neue Zürcher Zeitung и в швейцарских журналах появились статьи его и о нем [206] .

С января 1929 г. я стала посещать курсы усовершенствования по композиции, которые Респиги вел при Академии Санта Чечилия. Душа моя была насыщена переживаниями Парижа и Солема, и я принялась за пьесу для большого оркестра «Тема и девять вариаций Torate Coeli desuper». Слова я взяла из псалма, читаемого на Рождественский пост. Содержание текста имеет характер космический; я сочинила для него мелодию, которая не исполнима для человеческого голоса не только по длине дыхания (как любил Dom Mocquereau), но и по объему диапазона. На следующий год, когда композиция была готова, Респиги посоветовал мне ее подать в комиссию по рассмотрению пьес, предложенных для исполнения на концертах главного римского симфонического зала Августео (Augusteo). О, радость и волнение! Вещь принята, будет исполнена в апреле 1930 года и дирижировать будет сам Бернардино Молинари, постоянный директор Августео.

Вариации действительно были исполнены в апреле (на том же концерте играл скрипач Мильштейн) и имели большой успех. Бедный Дима в Швейцарии очень горевал, что не мог присутствовать. Вячеслав приехал из Павии. Помню, как на концерте я гуляла по залу во время антракта, ожидая следующего номера — моего. Я почти не сознавала себя от волнения. Один музыкант подошел ко мне и говорит:

— Ну, как вы? Видите, я считаю, что это несправедливо. Ведь это самая счастливая минута в вашей жизни? А в этих случаях мы, артисты, находимся в таком состоянии, что не можем ее осознать и радоваться ей.

На эти счастливые дни (дни концерта и репетиций) упала, однако, резко очерченная тень. Мы приехали с Фламинго заблаговременно в Рим из Павии и по непредвиденным обстоятельствам сняли комнату в чужом нам пансионе на виа Кондотти. В первый же день по приезде Фламинго была потрясена вестью из Москвы: умерла ее мать. Из окна нашей спальни не видно было ничего, кроме раскаленных ступеней бесконечной лестницы, поднимающейся от Пьяцца ди Спанья к Тринита деи Монти. Смерть, омрачение Фламинги, эти безжалостные ступени трагически врезались в мое счастье.

Мы прожили недолго, около месяца, на виа Кондотти. Казалось, что там должно было быть хорошо: на маленькой терраске среди цветов жили три черепахи, красавец маститый белый кот, типа тургеневских светлых личностей. Я была изумлена, открыв, что он любит виноград и соглашается принять из рук моих прозрачную солнечную ягоду. Белый кот глотает изумруд. Но Фламинго и хозяйка испытывали друг к другу острую взаимную антипатию. И было от чего. Хозяйка была большой лицемеркой. В конце месяца она нам предъявила такой нелепый счет, что мы, когда его уплатили, еле — еле собрали денег на извозчика, который нас перевез в более дешевую комнату на виа Джулия. Там, поднявшись по остро вонючей лестнице, человек попадал в райскую комнату окнами на Тибр (около Понте Систо). Жары не чувствовалось: с реки дуло легкой свежестью. Денег у нас не оставалось почти совсем, и мы питались хлебом и божественным чаем. Его божественность происходила от того, что вода в старинной кухне кипятилась на деревянных углях.

Второе выступление мое в Августео было менее удачным. Это было в 1933 году, и вещь, принятая комиссией, была «Sinfonia breve», состоящая из трех частей: Passacaglia, Aria, Divertimento. Исполнению этой вещи не посчастливилось. Санта Чечилия поручила ее дирижеру Добровейну, который принял дело в штыки и открыл присланную ему партитуру впервые в поезде, когда ехал в Рим. Видя, что дело сложное, он заявил, что исполнит не всю симфонию, а только вторую и третью ее части. Он сам рассказывал, что, сыграв вторую часть, ждал со страхом реакции публики и изумился, что та аплодировала. После третьей части тоже были аплодисменты, но скорее вялые, и в общем вещь успеха не имела. Да и не могла, так как самой «вещи» Добровейн не дал, а только фрагменты новой, т. е. никому еще не известной пьесы. Дима был в это время в Энгельберге, и ему в гимназии не позволили приехать на несколько дней в Рим. Вячеслав присутствовал. Он уже кончил тогда свое пребывание в Павии и поселился окончательно в Риме, где мы жили втроем с ним и Фламингой на виа Грегориана. Это была последняя наша резиденция в меблированных комнатах.

Другие мои композиции для большого оркестра исполнялись главным образом не в Италии, и Вячеслав, к сожалению, их не слышал. А моя опера «La Suocera Rapita» («Похищение тещи»), написанная в стиле итальянской «опера — буф», была поставлена в оперном театре Бергамо уже после его смерти (в 1956 г.).