Лидия Иванова - Воспоминания. Книга об отце

В эти годы я получила музыкальный заказ. У Дона Рибольди был друг, францисканский священник, Дон Галлоне, директор общества «Pro Oriente», занимающийся итальянской культурной пропагандой на Балканах. Правительство поручило ему организовать по всей Италии «Праздник хлеба» для поощрения земледелия. Сам Муссолини сочинил лозунги: «Любите хлеб! Сердце семьи!» и т. д. По всем школам велено было разослать театральную пьесу, которая была бы разыграна детьми. Для составления пьесы Дон Галлоне обратился за помощью к Дону Рибольди, а последний поручил текст поэту Аполлонио и музыку — мне. Я поселилась на время в Павии, чтобы свободно ездить к Дону Рибольди, который уже тогда не был ректором Борромео, а жил в Милане. Там мы дружно совещались с поэтом Аполлонио, и я написала девять песен для детской пьесы «Pane nostro». Пьеса была красиво издана и разослана по школам. Я присутствовала в Риме на очень недурной постановке. Пели хорошо, хотя везде, где было напечатано allegro пели adagio, и обратно, все adagio сделались

allegro. Ho мне пришлось убедиться впоследствии, что это есть органическая тенденция у многих исполнителей. Я получила гонорар и была горда.

На следующий год «Праздник хлеба» повторяется, мне присылают стихи какого‑то другого автора с поручением писать музыку. Текст — кантата в трех частях: Посев, Жатва, Молотьба, стиль казенный. Стараюсь, пишу и еду проводить зимние месяцы в Павии, ожидая распоряжения, куда и когда послать работу.

Павия… в Павии зимой, если не льет дождь, как из ведра, то стоит такой туман, что хоть ножом режь. Когда Фламинго в первый раз приехала в Павию, Вячеслав с гордостью повел ее смотреть одно из многих сокровищ архитектуры — церковь Сан — Микеле. Они стали за шесть метров перед грандиозным романским зданием.

— Ну, говорите! Что Вы скажете об этом фасаде? — сказал Вячеслав, ценивший глубокие и проникновенные знания Фламинго в искусстве.

Фламинго растерянно крутилась вокруг себя.

— Какой фасад? Где? Я ничего не вижу.

Итак, я в 1929 году оказалась в Павии. В этот год 1 января было воскресенье, и я пошла на обедню в церковь. Снаружи промозглая погода, но нет слов описать холод внутри церкви — просто склеп. (Я пошла одна, так как в Колледжио Борромео частная капелла, которую Вячеслав обыкновенно посещал каждое утро.) На кафедру всходит проповедник и говорит, говорит без конца:

— Сегодня Церковь установила праздник Святого Имени Господня, но что можно об этом сказать? Я лучше буду говорить о Святом Севастьяне. У нас в церкви стоит его маленькая статуя, и вы ее не чтите. Прежние поколения чтили, были процессии, а вы не чтите, не верите, потому что она маленькая. Вы все стали материалистами, вам нужна статуя большая.

Я зябну, ноют пальцы, ноги коченеют, а он все продолжает:

— Я вижу, что вы все про себя думаете: когда же он наконец кончит говорить!

Среди скрюченных, закутанных фигур паствы засвечиваются в глазах искры надежды.

— Да, вы так надеетесь? А я не кончу, буду еще и еще говорить…

В тот вечер я залегла в постель с высокой температурой, а через несколько дней получаю неожиданное сообщение:

«Организация ”Праздника хлеба“ стала бюрократической, Дон Галлоне больше этим не занимается, назначен граф Делла Toppe. Его бюро около Виченцы; интриги. Музыка заказана кому‑то другому, все лопнуло». Однако в начале весны происходит событие, о котором я узнала после по рассказам друзей. Муссолини попался под руку экземпляр «Pane nostro». Он его начал перелистывать, заинтересовался, взял свою скрипку, наиграл несколько мелодий и заявил:

— Ma questa è roba molto fine [207] .

Об этом сразу узнают в Организации Праздника хлеба. Климат меняется, и Дон Рибольди мне пишет: «Дело поправляется, поезжай спешно к графу Делла Toppe и покажи ему твои ноты». Вячеслав волнуется. Фламинго говорит: «Ты должна пленить графа». И, несмотря на отчаянный насморк, меня отправляют в Casa di Fogazzaro около Виченцы. Еду в Виченцу, пересаживаюсь там два раза на местные поезда. Слезаю на маленькой станции и иду пешком по длинной горной дороге. Вокруг меня леса с распускающейся молодой листвой, дождь льет сплошной массой, и мне кажется, что я пробираюсь по высокой хризолитной заросли подводного царства. Прихожу пленять графа мокрая насквозь: течет одежда, течет нос. Ласковая секретарша меня обогрела, обсушила, пригласила ночевать, и вечером мы с графом за роялем рассматриваем мою музыку. Графу нравится. Дело налаживается. Но вдруг предприятие повисает на ниточке: во время разговора я говорю:

— Я старалась писать в стиле Россини.

Что я сказала! Как ужаленный, граф вскакивает, полный гнева:

— Что? Что Вы сказали? Синьорина, прошу Вас не произносить этого имени. Это был ужасный человек. Вы, конечно, это по неведению. Но знайте, что эта была личность а — мо — раль — на — я!

Мы примирились. Музыку напечатали, но граф не решился отказать двум другим музыкантам, успевшим забежать к нему до меня, и кантата была напечатана в одной книжечке с тремя музыкальными версиями. Меня бы это не огорчило, если бы тощий гонорар не был тоже разделен на три.

Когда в 1935 году мы с Вячеславом принимали итальянское подданство, среди формальностей я должна была дать список адресов всех домов, где я проживала в Риме в течение десяти лет.

Адресов было около шестнадцати! Сколько пансионов и меблированных комнат! Самый дорогой для памяти адрес был на Бокка ди Леоне у синьоры Сантарелли. Она была замечательно добрая женщина, сестра милосердия по профессии, и сдавала меблированные комнаты на крыше пятиэтажного дома. Комнаты представляли собой легкую надстройку (зимой — мороз, летом — жара) и выходили на обширнейшую террасу, господствовавшую над всем кварталом. Вокруг лес черепичных крыш. Эта квартира памятна тем, что в ней Вячеслав начал писать повесть о Светомире царевиче. В своей биографии Вячеслава О. Дешарт прекрасно рассказывает, как это произошло:

В центре Рима зачастую над старыми домами строился целый этаж на прежней плоской крыше. Но в том доме, в котором мы поселились, надстройка была крохотной квартиркой, а вся остальная часть ей принадлежавшей крыши образовывала огромную террасу. Ходишь по террасе — квартирка в глубине представляется отдельным игрушечным домиком, и кажется, что терраса и домик висят в воздухе: над головою бесконечное небо — и больше ничего. А заглянешь за низкую железную ограду, заросшую ползучими растениями — перед глазами Рим, не столько монументальные памятники, сколько милые черепичные крыши.

Гуляя по террасе, мы много молчали, много говорили. В. И. все пытался сообщить что‑то точное о мучившей его, не могущей родиться «поэме». Он знал уже: золотая стрела; она носит и кормит; имеет всякую власть; она в руках Светомира; готова служить; он не умеет, не смеет ей приказывать; уходит в монастырь; стрелу свою прячет в расселину дуба. О дубе этом еще раньше были написаны стихи — добавочные, строки к песне царевича на «острой горе». Мастер, «кудесник» языка не умел найти словесной плоти для своих видений. Чего он только ни испробовал — даже силлабический стих: не то, не то. Время летело. Лето кончилось.